Книга о разведчиках - Егоров Георгий Михайлович - Страница 23

— Куда?! — И скомандовал: — А ну — назад!

Можно было подумать — судя по тону приказа — он по меньшей мере командир роты накануне повышения в комбаты — столько уверенности и незыблемости в голосе.

— Там же раненые, — удивленно и даже с укором пролепетала медсестра.

— Но ведь там же стреляют, — сбавил на полтона Сыпченко. — Не женское это дело — под обстрелом лазить.

— Ты что, парень, с луны свалился? — огрызнулась уже пришедшая в себя от удивления девушка. — Сейчас везде стреляют и везде женское дело… Пусти ногу! Заботливый какой…

— Ребята! — крикнул Иван, оборачиваясь к нам в траншею. — А ну — пошли, притащим раненых сюда…Сбросимся все — поможем сестренке, все равно ей одной ничего не сделать.

Кто-то сзади меня — из связистов, наверное, — подал голос:

— Может, переждать чуток. Пусть обстрел кончится. Не помрут раненые, потерпят пяток минут. А то одного принесем, а троих ранят заново…

Иван Сыпченко вскипел:

— Ну если ты такой рассудительный, можешь сидеть.

Сыпченко вывалился за бруствер и растворился в предутренней черной гуще — как в чернила окунулся, Я выпрыгнул следом за ним — в душе я был согласен с тем связистом, но бросить Сыпченко одного, конечно, было бы подло. Через десяток метров окликнул Ивана — ни звука. Прислушался. Ни шороха. Удивился: вот как надо ползать! Чтобы окончательно не потерять его, пополз примерно в ту сторону, откуда только что доносился стон. Сзади меня кто-то еще пыхтел.

Насколько мне помнится, никакого раненого мы не нашли. Вернулись с пустыми руками. В непосредственной близости к передовой всегда много всякого люду — конечно, кто-то подобрал, отнес в укрытие. Помню, на рассвете, когда мороз крепчает, сидели мы в траншее скрючившись, засунув руки в рукава. Сидела с нами и та медсестра (может, не медсестра, а санинструктор). Она уже не дремала, а с любопытством посматривала на Ивана Сыпченко из-за поднятого воротника полушубка. Я не помню ее лица, только глаза словно вижу сейчас — удивленно расширенные, задумавшиеся. Несомненно, она, привыкшая уже наравне с солдатами тянуть тяжелую лямку войны, с трудом осознавала поступок незнакомого разведчика…

Когда эта глава книги о разведчиках, глава о наших комсоргах, была наполовину написана, я узнал предысторию Ивана Сыпченко — через тридцать с лишним лет мне рассказали, как он попал в разведчики и какая ужасная трагедия произошла с ним в первые же дни пребывания его на фронте.

Сыпченко готовился стать офицером. Их набор не доучился несколько недель до нормального (если можно считать шестимесячную ускоренную программу нормальной) выпуска, летом сорок второго занятия в училище были прерваны, и весь курс направлен в действующую армию.

Я не знаю, все ли училище влилось в нашу дивизию — вообще-то едва ли, слишком, как говорят, «жирно» для одной дивизии тысячу курсантов — но в разведку 971-го полка их пришло шесть человек. Училище раньше базировалось в одном из городов Прибалтики и эвакуировано было в сорок первом к Уралу. Туда в январе сорок второго и попал Сыпченко. Во взводе встретили его настороженно. В училище очень развито было землячество: сибиряки держались вместе, украинцы полтавские (их было четыре человека) держались даже особняком от украинцев западных, и особенно группировались отдельно прибалтийцы.

Случилось так, что однажды Сыпченко в очередном наряде стоял дневальным на проходной. Подошел к нему парень из их же роты — шибко знакомы они не были, просто знали друг друга, знали, что оба Иваны, — подошел и говорит:

— Понимаешь, тезка, дело у меня какое. Очень уж щепетильное. Ты один можешь помочь.

Сыпченко всегда отзывчивый на дружбу, человек с открытой душой.

— Что у тебя за дело? Выкладывай. — Хлопнул его по плечу. — Если что, сбросимся, поможем…

Это была любимая Иванова шутка. Бывало, попросит у него кто из «посторонних», из неразведчиков закурить, он сразу обращается ко всем:

— Давайте, ребята, сбросимся ему на закрутку…

Говорил он это беззлобно. Тут же даст закурить и опять-таки добродушно добавит:

— А следующий раз подходи вон к тому парню. Установим строгую очередность. Так и перебьешься. Может, не до конца войны, но хотя бы до выхода на государственную границу. А там мы обложим табачной контрибуцией покоренные державы — будущее для тебя обеспечено. Так что кури!..

Вот и на этот раз он настроился было на шутливый лад:

— Сбросимся, поможем…

— Нет, тут не сбросишься. Дивчина у меня в городе. Условились на сегодня на одиннадцать ноль-ноль встретиться на мосту. Она придет, будет ждать. А я же не знал, что наша рота пойдет в наряд.

— Что, заменить тебя?

— Нет. У меня четыре часа свободных. Выпусти меня в город.

Иван молчал.

Конечно, каждый бы на его месте задумался — явное нарушение Устава караульной службы.

— Понимаешь, дивчина уж больно хороша. Должно быть, женюсь. А тут — видишь? Обидится… А отпустить, конечно, никто не отпустит — в наряде же… Может, от сегодняшнего вечера вся будущая жизнь и моя и ее зависит…

Весь этот разговор — не моя фантазия через тридцать пять лет. Обо всем этом в двадцатых числах сентября сорок второго года Иван Сыпченко с мельчайшими подробностями рассказывал на комсомольском собрании взвода разведки.

В тот вечер в училище Иван выпустил в город своего тезку — мне кажется, он больше дивчину пожалел, чем курсанта.

— Только смотри, Гудриков, не опоздай, возвращайся вовремя. Ты не просто в самоволке после занятий, а из наряда.

— Ну что ты! — успокоил Гудриков. — Не волнуйся, если попадусь — ты меня не видел, я тебя не знаю. Понял?

— Да разве в этом дело? Ты явись вовремя.

И Гудриков вернулся вовремя. Никто обо всем этом не узнал.

И они подружились — два Ивана. Во время перекуров и по вечерам перед отбоем рассказывал Гудриков Ивану Сыпченко про свою девушку, про то, как они решили соединить свои судьбы. Иван Сыпченко слушал и вздыхал: как все-таки хорошо человеку, когда его ждет такая девушка!.. Однажды, когда они оказались вместе в увольнении в городе, Гудриков познакомил Ивана Сыпченко со своей любовью. Девушка Ивану понравилась. Внешность у нее была не то чтобы яркая — мимо такой можно пройти в городе. Но уж если обратил внимание, то чем больше около нее находишься, тем все больше граней ее характера открывается для тебя — совсем другой человек перед тобой появляется, даже внешне. Внутренняя красота отражается и на лице. Сыпченко это заметил с первых минут. И потом чем дольше разговаривал, тем больше в этом убеждался. Как-то получилось, что она — а звать ее было, кажется, Аня или Таня — почему-то больше разговаривала с Иваном Сыпченко. Может потому, что он «чужой», а они с Гудриковым вроде бы уже «свои». И хотя Сыпченко несколько раз порывался уйти и оставить их одних, она останавливала его, а с ней вместе останавливал его и Гудриков. Так они провели вечер втроем.

В училище Гудриков возвращался какой-то отчужденный, не столь разговорчивый, как всегда. И Иван Сыпченко понял — он ревнует.

Больше с невестой Гудрикова Иван не встречался, хотя она каждый раз передавала ему приветы. Несколько раз Сыпченко отдавал Гудрикову свою очередь в увольнение — то оставался за него дневальным по роте, то просто просил старшину дать увольнительную Гудрикову вместо него, сам оставался на выходной в казарме.

Какие были чувства у Ивана Сыпченко к невесте друга — а они стали все-таки уже друзьями! — он на комсомольском собрании не говорил. Одно он заметил, что Гудриков мрачнел все больше и больше, стал замыкаться. И особенно он изменился, когда узнал, что им не дадут доучиться, и особенно, когда их выпуск погрузили в эшелон и отправили в действующую армию. Конечно, думал Сыпченко, мало приятного у человека, когда он расстается с любимой.

— Ты очень-то не переживай, — пытался он успокоить Гудрикова. — Не вы первые, не вы последние расстаетесь. Письма будете писать друг другу.

— Какие письма?

— Ну, с Аней переписываться. А война кончится — поженитесь.