Серебряная пуля - Атеев Алексей Григорьевич Аркадий Бутырский - Страница 75

– Грязь… Грязь!

– Не нужно заламывать руки. Мы не на сцене. Пришла убивать, так убивай. Ну, смелее! Доставай свой пистолетик. Отлично. Передерни затвор… Молодец. Сними с предохранителя. Спокойней. Целься. Куда ты, дура, целишься?! В сердце целься!

Генеральша как слепая выполняла приказания. Она стояла в пяти шагах от брата и направляла ствол прямо ему в сердце.

– Итак! – скомандовал он. – Приготовься! Огонь!!!

От звука выстрела генеральша выронила пистолет и закрыла лицо руками.

– Мимо! – услышала она насмешливый голос. – Ты даже убить толком не умеешь. А, сестра? Иди-ка сюда. Вот куда пуля попала. Видишь?! В стенку. Можешь попробовать еще раз. Разрешаю. Впрочем, стоит ли расходовать патроны?! Я думаю, результат будет прежний. Если только мне самому попробовать. Хотя нет. Не стоит… Мы еще поживем, повоюем… А что, сестра, если бы тогда нас не застали бы врасплох? В лесу. Ну, не прилетели чекисты, гэбисты. Батьку бы не порешили. Как бы мы там жили? Как считаешь? Я иногда задумывался… Размышлял. Чем бы кончилась робинзонада. Вот, представь, мы выросли. Нужно детей определять. Привезли бы из города тебе мужа, мне жену. Или нас бы между собой поженили? Детишки бы пошли… Лесные аборигены. Одичали или не одичали? Вопрос покрыт мраком неизвестности.

Генеральша с ужасом смотрела на брата.

– Ты не человек, – произнесла она еле слышно, – ты оборотень.

– Вот тут ты права. Я никому не говорил, тебе скажу первой. Там, на болотах… На болотах много странного. Так вот. В меня вселился дух. Не знаю – добрый или злой. Скорее всего к нему не подходит понятие о добре и зле. Просто дух. Древний. А что касается убийств, то не вижу здесь ничего противоестественного. Ведь все мы плотоядны. Каждый кого-то кушает… Закон естественного развития. Что касается твоего сына, стоит ли о нем жалеть? Негодный, испорченный мальчишка. Дай-ка сюда пистолетик. Ну зачем он тебе? Еще кого-нибудь уконтропупишь. Ладно, сестра, живи себе и не морочь мне голову. А то мало ли что может случиться. И постарайся без мелодрам, без, так сказать, трагедий. Будь как все. Наслаждайся жизнью, ты еще – хоть куда. Машину жалко, которую ты отдала этому журналисту? Так чего ж ее жалеть? У тебя еще одна есть. Новая. Ты ж не сможешь сразу на двух машинах кататься. Вот и не страдай. У тебя столько барахла, что, продав хотя бы малую часть, ты сможешь купить себе… паровоз. Как бы ты славно смотрелась на паровозе. Из труб дым идет, а ты из окошка высунулась, волосы развеваются, вуаль по ветру, точно пиратский флаг, полощется. Грандиозно! Вот только шляпку можно потерять.

Не слушая больше глупых разговоров, генеральша стремглав бросилась к выходу. За стеной раздавались сатанинские взрывы хохота.

Но как только сестра исчезла, Сергей Васильевич как-то сник, погрустнел, словно некто выключил его зловещую веселость, как граммофонную пластинку. Еще один ход, приближающий его к главной цели, еще одна гримаса боли, но так задумано тем, кто сидит внутри. А надо ли ему? Он не уверен. Но в принципе неплохо сочинено, срежиссировано, разыграно. Сестру, конечно, жалко. А почему, собственно? Да потому, что хотя тот, кто сидит внутри, полностью завладел его разумом, его волей, но капелька человеческого все-таки осталась. Сейчас эта капелька обернулась жалостью. Глупое чувство, недостойное оборотня.

Он усмехнулся. Он редко позволял капельке человеческого становиться именно этим чувством. Значительно чаще, нет! Даже несравненно чаще эта слезинка оборачивалась тем, что у людей называется… Как называется? Любовью? Но это не любовь. Похотью? Но и это не совсем подходящий термин. Или в этом у него с тем, кто сидит внутри, основная точка соприкосновения? Еще один звериный инстинкт? Но на этот раз отнюдь не побочный, а основной. Любовь и смерть. Два главных инстинкта, которые правят миром.

Он неторопливо прохаживался по дому. Где это все произойдет? Он еще не решил. В зале. Там просторно. Сергей Васильевич задумчиво осмотрел стены, покрытые дорогими обоями, несколько старинных гравюр сочетались с серебристо-серым тоном обоев. На одной из гравюр изображена сцена медвежьей охоты. Огромный зверь явно не желает становиться добычей. Скорее наоборот. Добычей он считает самих охотников. Один, уже растерзанный, валяется на земле, другой, в берете с пером, пытается удрать. Вставшая на дыбы лошадь, оскаленные пасти собак… Картинка, похоже, нравилась тому, кто сидит внутри, поскольку Сергей Васильевич чаще, чем на остальных, задерживал на ней взгляд.

А может быть, тот, кто сидит внутри, мстит за своих собратьев, уничтожаемых людьми? Ведь медведей осталось совсем немного. Такие предположения изредка рождались у Сергея Васильевича, однако он понимал: понятие мести несвойственно тому, кто сидит внутри. Как несвойственны ему понятия жестокости или милосердия. Гнев – да, ярость – да, но не жестокость. Эти чувства присущи исключительно человеку. Правда, утверждают, что хорек иногда душит кур или волк режет овец больше, чем могут съесть. Но вряд ли на эти поступки их толкает удовольствие от собственной жестокости, скорее всего постоянный голод, желание насытиться на всю оставшуюся жизнь. Только люди получают наслаждение от жестокости.

Оставим эти мысли. Где все-таки совершится задуманное? Зал, конечно, подходит, но жалко портить обстановку. Лучше, наверное, в подвале. Подвал просторен, там есть освещение, хорошая вентиляция… А может быть, на улице? Среди сосен, возле прудика. В естественной, так сказать, обстановке. А если кто увидит? Место здесь, конечно, уединенное, но мало ли что… И все-таки на улице самое оптимальное. Конечно, возникнут некоторые неудобства, да и подходящая ли погода будет. А впрочем, какая разница. Решено. Церемония состоится возле сосен.

Глава девятая

1

1977 год, август. Москва

На редакционной летучке шло обсуждение комплекта газеты за прошедшую неделю, когда в кабинет главного заглянула секретарша.

– Осипова просят выйти, – с некоторым смущением сообщила она, зная, что с летучки обычно никого не отпускали.

– Кто? – недовольно пророкотал главный.

– Читающий редактор: какие-то вопросы по номеру.

– Ну иди, – главный небрежно кивнул головой.

Осипов недоумевая вошел в кабинет Корзюкова, а именно он вел номер, и оказался неприятно удивлен, увидев сидящую у окна генеральшу Сокольскую. С того памятного дня, когда он познакомился с ней, Осипов имел счастье лицезреть ее всего два раза, во время оформления документов на машину. «И вот снова настал желанный момент!» – чертыхнулся он про себя.

Осипов не без оснований подозревал, что его машина кое для кого была как кость в горле. Самое главное, никто толком не знал, как она ему досталась. Строились разные предположения, пытались выведать у него самого, однако Осипов стойко молчал, отшучиваясь, что выиграл «Волгу» в лотерею. Видимо, Корзюков чувствовал какую-то связь между появлением генеральши и обретением «волги», поскольку несколько раз полушутливо намекал, что с Ивана причитается за содействие. На этот раз он демонстративно опустил глаза в лежащую перед ним полосу, а генеральша, напротив, вскочила и бросилась к Осипову. Журналиста поразила перемена, произошедшая с ней. Обычно холодная, высокомерная, она сейчас находилась в высшей степени возбуждения. Лицо и открытую часть шеи и груди покрывали красные пятна, шляпка сбилась в сторону, вуаль была небрежно поднята. Глаза генеральши лихорадочно сверкали, она время от времени делала судорожные движения ртом, точно пыталась проглотить что-то застрявшее в горле.

– Нам нужно срочно поговорить, – почти прокричала она, завидев Осипова.

«Пришла машину назад требовать, – сообразил тот, – ну вот, праздник кончился…»

– Товарищи, шли бы разбираться куда-нибудь в другое место, – недовольно произнес Корзюков, почуяв приближение скандала, – вы мне мешаете.

– Идемте ко мне, – предложил Осипов.

Генеральша без слов пошла следом.