Комплекс полноценности - Новиков Дмитрий - Страница 8

Выбор в магазине был по-советски небогат.

– Возьмите тюльки копченой, ребятки, – пожилая продавщица глядела ласково.

– Да-да, тюльки два килограмма, две буханки черного и три бутылки Крымского портвейну, – решил за всех Туртенок.

– Блин, ебать-то меня будут, если что, – пытался заныть старшина, но демос быстро стал охлосом и подавил сопротивление сомневающихся.

Расположились они за углом, на каких-то ящиках: и недалеко, и от злого глаза скрыты. Разложили газеты, на них горой – тюльку, хлеб наломали кусками, а портвейн спрятали и отхлебывали потихоньку.

Копченая тюлька!!! И через десять лет каждого из них преследовал в воспоминаниях этот божественный вкус, этот вид маслянисто лоснящейся горки маленьких рыбешек, которых можно есть целиком, не чистя, и облизывать потом жирные, соленые пальцы. А после тюльки пресновато-родное ощущение черняшки во рту, и сверху полный сладкий глоток Крымского белого, а еще выше – палящее севастопольское солнце. У портвейна был вкрадчивый, успокаивающий вкус, сахару немного, а алкоголя ровно столько, чтобы сделать тебя счастливым через пять минут после первого глотка, а затем вести дальше по дороге блаженства, не отпуская, не понуждая особо к закуске, отвергая разносолы, но уж если есть под рукой копченая тюлька, черный хлеб и компания во всех отношениях приятных тебе людей, и все это таинство происходит в обстановке южного лета со всеми его атрибутами: запахом степи и моря, свежим порывистым ветром, шумом прибоя, ревущего вдали, да добавить ко всему еще и то, что вам по двадцать лет, вы здоровы и веселы, полны надежд и упований, и печень выплескивает алкогольдегидрогеназу в кровь огромными дозами и не дает впасть в прострацию, оставляя опьянение на уровне философских бесед, то стоит ли удивляться популярности этого дешевого нектара на Эвксинском, Северном и всех других флотах.

Отобедали они с удовольствием. Покурили, кто курил. Постояли немного у машины, а лейтенанта все не было.

– Пойдем, к морю сходим, – предложил Слон.

– А Мерин как же, вдруг вернется?

– Ничего, подождет, не барин.

Это был какой-то странный порыв. Идти было далеко, жарко, но всем вдруг нестерпимо захотелось к морю. И они пошли.

Степь была настоящей, такой, какой она обычно представляется жителям северных провинций империи. Сухая глинистая земля, множество каких-то колючек, которые нещадно цеплялись за одежду и мешали идти, сусличьи норы, желтая, выжженная солнцем трава. Мимо проносились шары перекати-поле, то большие, величиной с бурдюк вина в пятнадцать хой, то поменьше, бледно-серым цветом своим напоминая лунные глобусы. Все они мчались в одном направлении, высоко подпрыгивая на пригорках, целеустремленно и неумолимо, как марсианская конница, и, докатившись до обрыва, с мрачной решимостью бросались в море.

Так же бесцельно и решительно шли по степи пять матросов. Пронзительный ветер трепал синие робы, сек лица песчинками и старался сбить с ног. Он был плотный и по-настоящему твердый, подобно кнуту, который, изгибаясь в воздухе, кажется таким мягко-эластичным, но в момент удара как будто застывает мгновенно и превращается в карающую сталь. А ветер был кнутом шириной во всю поверхность тела. После удара он расслаивался, рассыпался на мелкие осколки и со свистом уносился прочь, чтобы через несколько секунд вернуться и ударить с другой стороны. Иногда он принимался дуть ровно, без порывов, навстречу, тогда воздух густел и становился вязким, и приходилось идти, словно разгребая кисель. В любом случае, ветер пронизывал насквозь, несмотря на палящее солнце, и внезапно им показалось, что это и есть Время, которое мчится мимо и сквозь тебя с огромной скоростью, безостановочно, пробивая в телах и душах миллиарды дыр и унося с собой отлетающие обломки. И с каждой секундой тебя становится все меньше и меньше, и ты знаешь и постоянно чувствуешь это – пожизненные страх и боль, а за все этим – черное небытие, и больше никогда, никогда, никогда…

Но в ответ ласково шумело море и переливалась волнами вечная юная земля: нет смерти, нет. Ведь миллионы раз проходили они здесь, так же, как сейчас, здесь и везде, мучаясь теми же вопросами и наслаждаясь такими же чувствами, проходили, когда были рядовыми римскими манипуляриями и мечтали о черной похлебке и отдыхе на берегу после долгого перехода, оторванные от родины и молодые, полные радостных чувственных ожиданий, тревожась от неизвестности неизведанного. Так же цеплялись колючки за стремена, когда они скакали к морю на своих быстроногих скифских лошадях, и Туртенок перепил кумысу и рассыпал стрелы по степи, а все остальные потешались над его нетвердой посадкой и бессвязными восторженными речами. Так же шли они к морю, забросив «шмайсеры» за спину, чтобы смыть с себя копоть многодневных боев, стараясь не думать об убитых своих и чужих, взяв наконец этот упорный проклятый город, и Пека все гладил пальцами в расстегнутом кармане кителя фотографию своей молодой жены, а Слон пытался вспомнить, где он читал про Херсонес – не у Плутарха ли.

«Нет смерти, нет,» – стрекотали кузнечики. «Нет времени, ничто никуда не несется,» – вторили им раскаленные, струящие жар камни. «Великая Мать качает нас в своих нежных руках и ни за что не даст нам упасть,» – радостно пела какая-то степная пичуга, и белые облака согласно кивали своими крутолобыми головами.

Матросы дошли до обрыва и встали над морем строго и торжественно. Лягуш прочитал очистительную молитву и принес жертву Посейдону. «А вдруг смерти вообще нет, или, если есть, она какая-нибудь не мрачная и ужасная, а смешная и незначительная,» – сказал внезапно, ни к кому не обращаясь, Компа, и они разом оглянулись назад, где на другом конце поля комично подпрыгивала, размахивала руками и кричала что-то злобное маленькая фигурка в белой фуражке.

Прошел этот день, прошли многие другие. Парки пряли свои нити, каждому по одной. Самое большое достижение в жизни Лягуша – это то, что он стал примерным семьянином. Теперь самое яркое событие в его жизни – выезд с семьей на шашлыки. Правда, к вящему неудовольствию жены, он иногда покупает с собой банку тюльки в томатном соусе и съедает ее один в какой-то непонятной задумчивости. Слон достиг вершин медицины, теперь он профессор и умница, единственная его странность – необъяснимая страсть к рисованию школьными акварельными красками, причем рисует он в основном степные пейзажи в блекло-зеленых тонах. Компа дослужился до начальника аптеки, что-то хитрит по-прежнему, не женился, не родил детей, так и есть – одинокий хитрец. По вечерам старательно пишет книгу, никому не рассказывает, о чем она, но название хорошее уже придумал – «Город солнца». Туртенок после службы довольно быстро спился в своем Выборге, теперь бомжует, есть большой шанс умереть под забором. Среди соратников осуждаем за барскую привычку пить белый крымский портвейн, как только появляется чуть побольше денег. Пека же метался по жизни отчаянно, все искал какую-то истину, потом однажды, после второго развода, повесил веревку на крюк люстры, наступил на спинку стула, и когда уже кровь бросилась в глаза красной пеленой и поплыло сознание, в памяти вдруг всплыл яркий солнечный отпечаток обычного летнего дня, похожий на доисторическую муху, застывшую в куске янтаря с блестящими от счастья последнего знания глазами – смерти нет.

Октябрь 1999 г.