Тайна Зыбуна - Осокин Евгений Васильевич - Страница 13

Никто ему не ответил.

Голые плешины, покрытые лишь желтыми кедровыми иглами, местами перехватывались зелеными поясками можжевельника, папоротников, да изредка у сгнивших валежин голубели круглые наросты мхов. И лишь в низинках — впадинах, куда обильно стекала дождевая вода, буйно выбивалась вверх, к солнцу, трава, густыми гнездами всходила кедровая поросль. По краям гряды робко жались друг к другу тонкие осинки; грубые листья их при малейшем дуновении ветерка начинали тихо роптать на свою судьбу.

— Лопочут, — прошептал Хасан, словно боялся спугнуть их веселую стайку.

И опять долго шли, утихомиренные величием вековых кедров, усыпанных шишками.

— Как гранаты-лимонки.

Это говорит Володька. Лет пять-шесть назад он, бывало, в десятый раз рассказывает сверстникам содержание фильма, в котором есть повод для любимой, коронной фразы: «Тут матрос ка-ак выхватит гранату-лимонку». Девочки шести-семи лет жмутся в страхе, а Володька вскакивает, повторяет движение матроса…

— Еще без орехов они, — после паузы шепчет Володьке Хасан.

Тихо на гряде Хорошо, видно, сторожат покой ее сотни болот и трясин Зыбуна. Внимание, слух у ребят, однако, напряжены. Ружье Хасан несет на руке. Сильнее всего на свете ему сейчас хочется услышать испуганные хлопки крыльев куропатки, увидеть беззаботно прикорнувшего под кустом зайца. От предвкушения свежинки он то и дело глотает слюнки. Но дичь нужна Хасану не только для еды. Она нужна и «для авторитета», который поставил его во главе «экспедиции». С минуты на минуту он ждет ехидное Володькино нытье. Но тот молчит. Рот его полуоткрыт, на носу нависла капелька пота. Ему тяжело.

— Пшена надо бы взять, вот что! — начинает на этот раз Санька. — И мяса б сухого. Где вот она, твоя дичь? Не привязал!

Молчит Хасан. Что на это скажешь? Пустынно, грустно на долгожданной, не раз в ребячьих снах исхоженной гряде. Только изредка вспорхнет с пути какая-нибудь невзрачная пичужка, пересядет на ветку чуть повыше. Хасан следит за ее беззаботными кокетливыми прыжками, запрокидывает голову.

— Б-бах! — гулко разносится по лесу.

— З-зачем ты ее? — опешивает Санька.

Но на плешину под кроной кедра падает не пичужка, а… белка.

— А ее зачем? — теперь уже интересуется Володька.

— Варить станем.

— Варить? Белку?

— А что? Не ел? Пальчики оближешь!

— Да ее ж не едят!

— Скажешь тоже! — И уже тише добавляет: — Мало ли что… Чем питается белка? Не падалью? Нет. Орехом, грибами. Самый чистый зверек. И мясо у нее, точно говорю, очень вкусное. Один эвенк говорил…

— Тогда надо настрелять белок больше! — загорелись глаза у Володьки.

— Настреляешь! — усмехнулся Хасан. — Не очень-то настреляешь ее в это время да еще без собаки. Это уж так… случайно.

Тут же разожгли костер. Суп из белки, в самом деле, оказался вкусным. Жаль только, маленькая она…

Теперь ребята идут по краю гряды. Здесь больше света, солнца и вероятности поднять зайца или куропатку. Шагается и дышится легко, ноги то мягко погружаются в мох, то похрупывают сухими иголками. В осинничках густо растут душистые кусты иван-чая, огненные сгустки «татарского мыла». И Зыбун отсюда кажется уже не страшной хлябью, а цветущим лугом. Изредка Санька находит разноцветные сыроежки и по-братски делится с Володькой. Ни белых грибов, ни масленников еще нет. Рано.

Хасан изображает из себя сытого… Ему неудобно: ведь это по его вине не взяли ни сухого мяса, ни вяленой рыбы.

— Смотрите, озеро! — вдруг закричал Санька, взобравшийся в поисках сыроежек на холм повыше. — Прямо на гряде!

Озеро в каменных разломах и совершенно чистое. Ни травинки! Ребята спустились к воде. Санька зачерпнул… Горячая!

Это уже что-то. Не белка в супе и не кедрач, которого немало и в Причутымье.

— Здо-орово! — восхищается Володька.

— А помнишь, Санька, — говорит Хасан, взбираясь на замшелую каменную площадку, чуть не нависающую над водой. — Помнишь, бабушка Эд говорила: «Не то дым, не то пар». Значит, ключи на дне озера такие бьют, горя…

Жуткая оторопь охватила Хасана; он чуть не запнулся за отбеленный временем череп, мертвым оскалом зубов впившийся в землю, видимо, надутую ветрами на камень. Рядом, в буйно разросшейся меж ребер траве, лежал второй огромный скелет. Одежда истлела, и остатки ее размыли дожди, разнесли ветры. Лишь на позвоночнике того, что поменьше, чернел тоже сгоревший от времени застегнутый, однако, как положено, ремень, да в ногах торчали подошвы кованых сапог.

— Р-ребята, — еле выдавил Хасан.

Хасан и Санька смотрели на скелеты с пяти-шести шагов, лишь Володька как ни в чем не бывало обошел их, поковырял носком сапога землю, даже сострил:

— Без белья, а в портупее!.. Да идите вы ближе! А то дрожат, как осиновые листья. Они?

— Кто? — шагнул вперед Санька. — Дед наш погиб где-то здесь.

— Тут эти… Епишка и полковник.

— На черепах у них не написано, — окончательно освоился Санька, хотя за нарочитым ухарством слов угадывалось волнение и до конца не исчезнувший страх.

— Смотри, пистолет! — склонился Володька к скелету поменьше.

Металл уже поизъела ржавчина, однако можно было ожидать худшего. Видимо, его много лет предохраняла деревянная кобура, трухлявые остатки которой под ним еще лежали.

— Возьмем, отчистим, точно? — предложил подскочивший Санька. — В музей сдать можно. И фляжка! Смотри, Хасан, стеклянная фляжка!

— Бандитский пистолет — и в музей! — наконец пришел в себя и Хасан.

— А ты откуда взял, что бандитский?

— А оттуда, что тот вон, длинный, — немой Епишка. Говорят, он метров двух был. Видишь? Его полковник забрал в проводники.

Володька, до сих пор молча осматривавший скелет, вдруг воскликнул:

— А их убили не партизаны!

— А кто же еще?

— Если б партизаны, то оружие и патроны они бы взяли. Что-что, а уж оружие…

Володька обшарил все вокруг, кое-где разрыл землю, постоял и высказал такое предположение:

— Было у полковника золото или не было его, он все равно не доверял Епишке, батраку, боялся его. И про себя он, конечно, давно решил: как пройдут Зыбун — пристрелит проводника. Зачем ему свидетель? Да и с едой, может, было туго. Когда Зыбун остался позади, он, неверно, не мог и спать, думал: «А если этот немой надеется сделать с ним то же самое? Вон какая туша — навалится и… Может, он вовсе не немой, а неизвестно кто». Одним словом, полковник не выдержал и в затылок его… Видите, дырки в черепе?

— А кто ж полковника кокнул? — с недоверием прищурился Санька, уже невозмутимо нажевывающий серу.

— На костях у него следов пули нет.

— А в сердце костей не бывает.

— Ты думаешь, он сам себя? Этого не могло быть, — авторитетно заключил Володька.

— А я и не сказал, что сам! — горячо запротестовал Санька. — На ремне Епишки — видите, он расстегнут! — и висела эта фляжка со спиртом. Полковник снял ее, отвинтил — видите? — и тут же хлебнул. Все же проводника своего убил, не собаку. Хлебнул спирту, да тут и трахнулся чуть не на Епишку. Спирт был отравлен… очень таким ядом… Иначе он хоть отполз бы от мертвого Епишки. И фляжка — видите — так и валяется под ним.

Но тут сразу и Хасан, и Володька засыпали Саньку вопросами. А где же тогда золото? И откуда у немого яд, да еще такой сильный? Кто ему дал, где когда, зачем? Знал ли он, что спирт отравлен?

— Этого я не знаю, — откровенно развел руками Санька.

Хасан с удивлением посмотрел на Саньку и, пожалуй, с уважением за это необъяснимое умение его фантазировать так, что не хочешь, а веришь. И даже когда чувствуешь, что вранье, хочется верить. Или придумать что-нибудь о том же самому. Нет, не зря Саньку назвали Ходячей гипотезой!

Неожиданная находка отодвинула было озеро на второй план. Теперь, когда история гибели полковника была установлена Санькой и принята Володькой и Хасаном, все тотчас вспомнили об озере. Но Володьку уже не манили тайны Зыбуна.

— Поись бы чего, — жалобно протянул он.