Влюбленный саботаж - Нотомб Амели - Страница 8

Карательные акции следовали друг за другом, а насилие оправдывало любые преступления.

Это то, что все называют войной.

Все смеются над детьми, которые, чтобы оправдаться, плачут: «это он первый начал». Но взрослый конфликт невозможно свалить на кого-то другого.

Войну в Сан Ли Тюн начали союзники. Но один из недостатков истории в том, что началом можно объявить всё, что угодно.

Восточные немцы часто жаловались, что мы первые начали.

А мы жалели, что так ограничены в пространстве. Война началась не в Пекине в 1972 году. Она началась в Европе в 1939.

Кое-кто из незрелых интеллектуалов замечал, что в 1945 был заключён мир. Мы считали их наивными. В 1945 произошло то же, что и в 1918, солдаты опустили оружие, чтобы перевести дух.

Мы перевели дух, а враг остался тем же. Не всё меняется в этом мире.

Одним из самых ужасных эпизодов нашей войны была битва за госпиталь и её последствия.

Одним из военных секретов Союзников был местонахождение госпиталя.

Мы оставили тот самый ящик для перевозки мебели на его старом месте. Снаружи наша постройка была совершенно не видна.

По правилам нужно было как можно незаметнее входить в больницу и всегда только по одному. Это было совсем не сложно, так как ящик стоял вдоль стены около кирпичного завода. Проникнуть туда незаметно было проще простого.

Впрочем, на свете не было шпионов хуже немцев. Они не обнаружили ни одну из наших баз. Воевать с ними было легче лёгкого.

Нам нечего было бояться, кроме ябед. Среди нас не могло быть предателя. Трусы бывали, но изменники никогда.

Когда попадаешь в лапы к врагу, всегда знаешь, что тебя поколотят. Не слишком приятно, но мы держались. Такие испытания не были для нас пыткой. Нам бы никогда не пришло в голову, чтобы кто-то из наших мог выдать военную тайну только для того, чтобы избежать такой лёгкой расправы.

Однако, именно это и случилось.

У Елены был брат десяти лет. Насколько Елена была красива и высокомерна, настолько же смешон был её брат. Не то, чтобы он был некрасив, но он был воплощением какого-то вялого притворства, мелочности и нерешительности, которые сразу раздражали. Тем более, также, как и его сестра, он всегда был одет с иголочки, тщательно причёсанные волосы блестели чистотой и разделены безупречным пробором, а одежда так идеально выглажена, что он был похож на картинку из модного каталога для детей аппаратчиков.

Мы ненавидели его за это.

Однако, у нас не было причин не взять его в армию. Елене война казалась смешной, и она смотрела на нас свысока. Клавдио же хотел таким путём сойти за своего и был готов на все, чтобы его приняли.

И его приняли. Мы не могли рисковать дружбой с итальянцами, среди которых была великолепная Джиан, не приняв в армию их соотечественника. Самым досадным было то, что сами итальянцы ненавидели новенького, хотя их обидчивость всегда была непонятной.

Это было не столь важно. Клавдио будет плохим солдатом, вот и всё. Не может же армия состоять из одних героев.

В глубине души мы были довольны, предвкушая колотушки, которые ему достанутся. За это мы по настоящему симпатизировали врагу. Маленький итальянец был таким изнеженным, а его мать носилась с ним, как курица с яйцом.

Однажды Клавдио вернулся, хромая. Никаких следов побоев или пыток у него не было. Он сказал, что немцы вывернули ему ногу на 360 градусов, и мы подивились таким новым методам.

На другой день немцы пошли в атаку и разгромили наш госпиталь, а брат Елены позабыл о своей больной ноге. Всё стало ясно. Клавдио плохо говорил по-английски, но достаточно для того, чтобы предать.

(Английский — был язык для переговоров с врагом. А раз уж наше общение в основном ограничивалось драками и пытками, то мы никогда не называли это «переговорами». Все Союзники говорили по-французски, и я считала это естественным).

Итальянцы первые потребовали наказать предателя. Мы собрались на военный совет, когда Клавдио проявил верх трусости: мать, собственной персоной, явилась вызволять своего бедного малыша. «Если хоть один волос упадёт с головы моего сына, я вам такое устрою, на всю жизнь запомните!» — заявила она, сверкая глазами.

Обвиняемого помиловали, но его поступок навсегда остался образцом низости. Мы презирали его до глубины души.

Я была готова на все, чтобы подружиться с Еленой. От своей матери и брата она, конечно, узнала об этом происшествии, а я рассказала ей о том, как мы к этому отнеслись.

Даже её высокомерный вид не мог скрыть некоторого огорчения. Я понимала её: если бы Андре или Жюльетт совершили такой проступок, их бесчестие пало бы и на меня.

Именно так я и преподнесла Елене эту историю. Мне хотелось видеть её уязвлённой. Однако, такое ангельское создание могло иметь лишь одно слабое место — собственного брата.

Разумеется, она не признает себя побеждённой.

— Всё равно, война — глупая игра, — сказала она со своим обычным презрением.

— Глупая или нет, но Клавдио плакал, чтобы мы приняли его в игру.

Она знала, что ей нечего мне возразить, и замкнулась в себе.

Но одно мгновение я видела, как она страдает. На секунду она перестала быть неуязвимой.

Я сочла это великой победой любви.

На рассвете, лёжа в кровати, я снова мысленно проиграла эту сцену.

Мне и вправду казалось, что произошло нечто необыкновенное.

Есть ли в какой-нибудь мифологии такая история: «Отвергнутый влюблённый в надежде добиться недосягаемой возлюбленной приходит к ней, чтобы объявить о предательстве её брата»?

Насколько я знаю, такая трагическая сцена нигде не описана. Великие классики не могли написать о столь низком поступке.

Мне не приходило в голову, что такое поведение недостойно. Даже пойми я это, меня бы это не смутило. Любовь так преобразила меня, что я, не колеблясь, покрыла себя позором. Чего стоило моё достоинство? Ровным счётом ничего, потому что я превратилась в ничто. Пока я была центром вселенной, у меня было своё место. А теперь я ходила за Еленой по пятам.

Я благословляла Клавдио. Без него мне бы никогда не задеть не то, что сердца, а хотя бы чести моей возлюбленной.

Я снова мысленно проживала эту сцену: вот я являюсь перед лицом её обычного безразличия. Она красива, просто прекрасна, она не соблаговолит сделать ничего больше, кроме того, чтобы сиять красотой.

А потом эти постыдные слова: твой брат, любовь моя, твой брат, которого ты не любишь, — ты ведь никого не любишь, кроме себя, — но он ведь твой брат, а, значит, он — часть твоей репутации, твой брат, моя богиня, первостатейный плакса и предатель.

В этот ничтожно малый и божественный миг я увидела, что моя новость обнажила что-то неуловимое, а значит очень важное в тебе! И это сделала я!

Я не хотела сделать тебе больно. Впрочем, я не знаю, что нужно моей любви. Просто для удовлетворения моей страсти я должна была вызвать в тебе настоящее чувство, не важно какое.

Этот проблеск боли в твоих глазах — настоящая награда для меня!

Я вновь проживала сцену, останавливаясь на этой картинке. Меня охватывал любовный трепет — отныне я чего-то стою для Елены.

Надо продолжать в том же духе. Она ещё будет страдать. Я была слишком труслива, чтобы самой причинить ей боль, но я старалась отыскать любое известие, которое могло её ранить, и я всегда найду время, чтобы принести дурную новость.

Самые нелепые мысли лезли мне в голову. Мать Елены погибнет в автокатастрофе. Посол Италии понизит в должности Елениного отца. Клавдио будет разгуливать по гетто с дырой на заду, не замечая этого, и станет всеобщим посмешищем.

Все эти ужасы должны были происходить с дорогими Елене людьми, но не с ней самой.

Эти фантазии очаровывали меня, глубоко проникая в моё вердце. Я подходила к своей возлюбленной с трагически серьёзным видом и медленно и торжественно объявляла: «Елена, твоя мать умерла». Или: «Твой брат обесчещен».