Влюбленный саботаж - Нотомб Амели - Страница 3

Так с юных лет я поняла, чего стоит цензура и дезинформация.

А иначе, разве можно было умолчать о трёхлетнем военном конфликте, в котором приняли участие десятки наций, и во время которого совершались страшные зверства?

Газеты обошли нас вниманием, потому что средний возраст бойцов равнялся десяти годам.

Ну, так что ж, дети уже ничего не значат для истории?

После международной конференции 1972 года какой-то ябеда рассказал родителям о том, что мы затеваем войну.

Взрослые поняли, что это неизбежно, и что помешать нам нельзя.

Однако, новая война с немцами-детьми могла осложнить отношения с их родителями. В Пекине некоммунистические страны должны были жить в мире друг с другом.

Делегация от родителей выдвинула свои условия: «пусть будет мировая война, раз уж это неизбежно, но ни один западный немец не должен считаться врагом».

Нас это ничуть не смутило: нам хватало и восточных немцев.

Но взрослые хотели большего: они требовали, чтобы западных немцев приняли в армию Союзников. Мы не могли на это решиться. Ладно, мы не будем их трогать, но сражаться с ними плечом к плечу казалось нам противоестественным. Впрочем, и сами западные немцы не были с этим согласны, в чём и просчитались, потому что им, беднягам, пришлось стать нейтральной стороной и умирать со скуки.

(За исключением нескольких предателей, перешедших на сторону Востока: единичные измены, о которых никогда не упоминали)

Итак, по мнению родителей, всё было в порядке: войну детей они принимали за войну против коммунизма. Я свидетельствую, что дети так никогда не считали. Только немцы были нашими лучшими врагами. В доказательство можно сказать, что мы никогда не дрались с албанцами и прочими болгарами из Сан Ли Тюн. Их было мало, и они остались вне игры.

Про русских вообще нечего говорить, они жили в отдельном поселении. Другие страны востока располагались в Вай Чжао Та Лю, кроме югославов, которых нам не за что было преследовать, и румын, которых взрослые запретили нам трогать. В те времена считалось хорошим тоном иметь румынских друзей.

Это было единственное вмешательство взрослых в ход войны. И я подчёркиваю, что нам это было совершенно безразлично.

В 1974 году я была самым младшим солдатом союзной армии, мне было 7 лет. Старшему из нас было 13, и он казался мне стариком. Основной костяк составляли французы, но больше всего было африканцев: наши батальоны заполняли камерунцы, малийцы, заирцы, марокканцы, алжирцы и прочие. Были ещё чилийцы, итальянцы и те самые румыны, которых мы не любили, потому что нам их навязали, и которые были похожи на официальную делегацию.

Бельгийцев было трое: мой брат Андре, моя сестра Жюльетт и я. Других детей нашей национальности не было. В 1975 году прибыли ещё две очаровательные маленькие фламандки, но они были безнадёжными пацифистками, и от них не было никакого толка.

С 1972 года в армии был создан мощный блок из трёх самых надёжных, как в дружбе, так и в бою, стран: Франции, Бельгии и Камеруна. У камерунцев были чудные имена, они громко разговаривали и всё время смеялись, их все обожали. Французы казались нам забавными: с искренним простодушием они просили нас сказать что-нибудь по-бельгийски, отчего мы хохотали. А также они часто упоминали некоего незнакомца, чьё имя — Помпиду — меня ужасно смешило.

Итальянцы были славой или бедствием: среди них было столько же трусов, сколько храбрецов. А их героизм зависел от настроения. Самые отважные из них могли оказаться самыми трусливыми на другой же день после совершенного подвига. Среди них была наполовину итальянка, наполовину египтянка по имени Джиан. Ей было 12 лет, рост 170 сантиметров, а вес 65 килограмм. Она была нашим главным козырем: она одна могла обратить в бегство немецкий патруль, а видели бы вы, как она дралась. Но она продолжала расти, и это сказывалось на её характере. В те дни, когда Джиан «росла», она была совершенно непригодной и не внушала нам доверия.

Заирцы здорово дрались, жаль только, что они дрались не только с врагами, но и друг с другом. А если мы вмешивались, могло и нам достаться.

Война быстро достигла размаха, и мы поняли, что без госпиталя нам не обойтись. На территории гетто, недалеко от кирпичного завода мы обнаружили огромный деревянный ящик для перевозки мебели. Туда могло войти десять человек.

Единодушно было решено использовать этот ящик под военный госпиталь.

Нам не хватало только медсестёр. Мою десятилетнюю сестру Жюльетт сочли слишком красивой и хрупкой, чтобы драться на фронте. Её назначили санитаркой-врачом-хирургом-психиатором-интендантом, и она со всем прекрасно справлялась. У швейцарских дипломатов она стащила такие целебные лекарства, как стерильную марлю, йод, аспирин и витамин С, которому она приписывала волшебное свойство излечивать от трусости.

Во время одной крупной вылазки нам удалось окружить гараж, принадлежащий семье восточных немцев. Гаражи были важным стратегическим объектом, поскольку взрослые хранили там запасы провизии. А одному богу было известно, как ценились эти продукты в Пекине, где на рынке продавали только свинину и капусту.

В немецком гараже мы отбили у неприятеля ящик с супами в пакетиках и отнесли его в госпиталь. Оставалось только решить, что с ним делать. Состоялся симпозиум по этому вопросу, который постановил, что супы гораздо полезнее в виде порошка. Генералы тайно уединились с санитаркой-врачом и решили, что этот порошок послужит нам панацеей от всех недугов, как телесных, так и душевных. Тот, кто добавит в них воду, предстанет перед военным трибуналом.

Супчики пользовались большим успехом, и госпиталь никогда не пустовал. Симулянтов можно было простить, ведь благодаря Жюльетт больница превратилась в райский уголок. Она укладывала «больных» и «раненых» на матрасы из «Женмин Жибао», ласково и серьёзно расспрашивала об их недугах, пела им колыбельные, обмахивала веером и кормила с ложечки сухими супами. Даже сады Аллаха не могли сравниться с этим раем.

Генералы догадывались об истинной причине болезней, но не осуждали эту хитрость, т.к. это поддерживало моральных дух солдат и привлекало в наши ряды много новобранцев. Конечно, новые рекруты, вступая в армию, надеялись, что их ранят, но военачальники не теряли надежды сделать из них храбрых вояк.

Мне пришлось проявить настойчивость, чтобы попасть в армию Союзников. Меня считали слишком маленькой. В гетто были другие дети моего возраста, то есть ещё младше меня, но их война не интересовала.

Мне помогли храбрость, упорство, безграничная преданность, а особенно резвость моего скакуна.

Последнее достоинство привлекло наибольшее внимание.

Генералы долго совещались между собой. Наконец меня позвали. С дрожью в ногах я явилась в ставку. Мне объявили, что за маленький рост и проворство меня назначали разведчиком.

— Тем более, ты ещё ребёнок, враг ничего не заподозрит.

Я даже не обиделась, так велика была моя радость.

Разведчик! Невозможно было придумать лучше, грандиознее и достойнее меня.

Можно было жонглировать этим словом так и этак, оседлать его, как мустанга, повиснуть на нём, как на трапеции: оно оставалось столь же блистательным.

От разведчика зависит жизнь армии. С риском для жизни он крадётся по незнакомой территории в поисках опасности, может случайно наступить на мину и его разорвёт на тысячу частей. Кусочки его геройского тела медленно лягут на землю, нарисовав перед этим в воздухе ядерный гриб, этакое конфетти из плоти. Уцелевшие товарищи по оружию, увидев в небе его останки, воскликнут: «Это был наш разведчик!» А, поднявшись на приличную для исторического события высоту, тысяча осколков замрёт на мгновение и приземлится столь грациозно, что даже враг будет рыдать над моей кончиной. Я мечтала так умереть. Этот фейерверк сделал бы из меня легенду на все времена.

Дело разведчика — узнавать и разведывать, проливать свет на то, что скрыто от глаз, освещать неведомое. Нести свет — мне бы это так пошло. Я стану настоящим человеком-факелом.