Влюбленный саботаж - Нотомб Амели - Страница 12

Женщины были очень нужными людьми. Они готовили еду, одевали детей, учили их завязывать шнурки, наводили чистоту, создавали младенцев у себя в животах, они носили интересную одежду.

Смешные существа были совершенно непригодны. Утром взрослые существа уходили «на работу», которая была школой для взрослых, то есть заведением бесполезным. Вечером они встречались с друзьями — малопочтенное занятие, о котором я уже рассказывала.

На самом деле взрослые смешные существа были очень похожи на смешных существ-детей с той существенной разницей, что они утратили прелесть детства. Но их функции не менялись, и внешний облик тоже.

Зато между женщинами и маленькими девочками была огромная разница. Прежде всего, с первого взгляда было видно, что они были разного пола. И потом, их предназначение существенно менялось с возрастом. Девочки переходили от бесполезности детства к первостепенной роли женщин, в то время, как смешные существа оставались бесполезными всю жизнь.

Единственные смешные, которые на что-то годились, были те, которые подражали женщинам: повара, продавцы, учителя, врачи и рабочие.

Потому что эти профессии были прежде всего женскими, особенно последняя: на многочисленных пропагандистских плакатах, которыми кишел Город Вентиляторов, рабочие всегда были женщинами, толстощёкими и жизнерадостными. Они так весело ремонтировали пилоны, что у них румянец играл на лицах.

Деревня не отставала от города. На плакатах были только радостные и энергичные крестьянки, в экстазе вязавшие снопы.

Взрослые смешные в основном занимались притворством. Так, китайские солдаты, окружавшие гетто, притворялись опасными, но никого не убивали.

Я хорошо относилась к смешным существам, тем более, что их судьба казалась мне трагичной: они ведь были смешными с рождения. Они рождались с этой нелепой штукой между ног, которой они так патетически гордились, и отчего были ещё смешнее.

Смешные-дети часто показывали мне этот предмет, и я всегда хохотала до слёз. Это их удивляло.

Однажды я не сдержалась, и сказала одному из них с искренней симпатией:

— Бедняга!

— Почему? — недоуменно спросил он

— Это должно быть неприятно.

— Нет, — заверил он.

— Не нет, а да, это сразу видно, если вас по нему стукнуть.

— Да, но так удобнее.

— Что?

— Мы писаем стоя.

— Ну и что?

— Так лучше.

— Ты думаешь?

— Чтобы писать в немецкие йогурты, нужно быть мальчиком.

Я задумалась. На это можно что-нибудь возразить, но что? Потом что-нибудь придумаю.

Элитой человечества были маленькие девочки. Человечество существовало ради них.

Женщины и смешные существа были калеками. Их тела были так нелепы, что вызывали смех.

Только маленькие девочки были совершенны. Ничего не торчало из их тел, ни причудливые отростки, ни смехотворные протуберанцы. Они были чудесно сложены, их силуэт был гладким и обтекаемым.

Они не приносили материальной пользы, но они были нужнее, чем кто бы то ни было, ибо они были воплощённой красотой — истинной красотой, которой можно только наслаждаться, которая ни в чём не стесняет, где тело — это истинное счастье с головы до ног. Надо быть маленькой девочкой, чтобы понять, каким чудесным может быть тело.

Чем должно быть тело? Только источником удовольствия и радости.

Как только тело начинает тяготить и становится препятствием, всё пропало.

У прилагательного «гладкий» почти нет синонимов. И не удивительно: ведь словарь счастья и удовольствия во всех языках беден.

Слово «обтекаемость» прекрасно показывает, чем может быть счастливое тело.

Платон считал тело помехой, тюрьмой, и я сто раз соглашусь с ним, но только не в случае с маленькими девочками. Если бы Платон мог побыть девочкой, он узнал бы, что тело это, напротив, — источник свободы, самый головокружительный трамплин в наслаждение, это классика души, это чехарда идей, ловкость и быстрота, единственная отдушина для бедного мозга. Но Платон ни разу не вспомнил о маленьких девочках, их слишком мало в Идеальном Мире.

Конечно, не все маленькие девочки красивы. Но даже на некрасивых девочек приятно смотреть.

А когда девочка хорошенькая или красивая, величайший итальянский поэт посвящает ей стихи, знаменитый английский логик теряет голову из-за неё, русский писатель бежит из страны, чтобы назвать её именем опасный роман и т.д. Потому что маленькие девочки сводят с ума.

До четырнадцати лет я любила женщин, любила я и смешных существ, но я считала, что быть влюблённым в кого-то другого, кроме маленькой девочки, было лишено всякого смысла.

Поэтому, когда я увидела, что Елена уделяет внимание смешному мальчишке, я была возмущена.

Пусть она не любит меня.

Но, чтобы она предпочла мне смешное создание, это уже не лезло ни в какие ворота.

Значит, она всё-таки была слепа?

Но ведь у неё был брат: не могла же она не знать о том, что все мальчики обижены природой. Она не могла влюбиться в калеку.

Любовь к калеке могла вызвать только жалость. А Елена не знала жалости.

Я не понимала.

Действительно ли она его любила? Узнать это невозможно. Но ради него она перестала шагать с отсутствующим видом, она соблаговолила остановиться и послушать его. Я никогда не видела, чтобы она кого-то баловала таким вниманием.

И так повторилось на многих переменах. Видеть это было нестерпимо.

Кто такой, чёрт возьми, этот смешной? Я была не знакома с ним.

Я навела справки. Это был шестилетний француз из Вай Чжао Та Лю. Ну, слава богу, не хватало ещё, чтобы он жил в одном гетто с нами. Но он общался с Еленой в школе по шесть часов в день. Это было ужасно.

Его звали Фабрис. Я никогда не слышала такого имени и сразу решила, что это самое противное имя на свете. А самым смешным было то, что он ещё и носил длинные волосы.

Увы, кажется, я была единственной, кто так считал. Фабрис был заводилой в младших классах.

Моя любимая выбрала власть, мне было стыдно за неё.

Но как ни странно, от этого я только ещё больше полюбила её.

Я не понимала, почему у моего отца был такой измученный вид. В Японии он хорошо себя чувствовал. В Пекине это был другой человек.

К примеру, со дня приезда он пытался выяснить состав китайского правительства.

Я не знала, всерьёз ли его это занимало.

Похоже, для него это было серьёзно. Ему не везло. Всякий раз, когда он задавал этот вопрос, китайские власти отвечали, что это секрет.

Он старался возражать как можно вежливее:

— Но ни одна страна мира не скрывает состав своего правительства!

Кажется, этот аргумент не трогал китайцев.

Так немногие дипломаты, живущие в Пекине, отваживались обращаться к фиктивным и безымянным министрам: это интересное занятие требовало способности к абстрактному мышлению и смелости воображения.

Всем известна молитва Стендаля:

— Господи, если ты существуешь, сжалься над моей душой, если она у меня есть.

Общение с китайским правительством сводилось примерно к тому же.

Но действующая система была гораздо сложнее теологии в том, что она не переставала сбивать с толку своей непоследовательностью. Так, официальные обращения могли содержать такую фразу:

Тут же все пекинские дипломаты бросались к своим правительственным уравнениям с двадцатью неизвестными и записывали:

Месяц за месяцем политическая мозаика потихоньку заполнялась, но всегда с огромной долей неуверенности, потому что состав правительства Китая был весьма нестабилен. Одним словом, однажды, без всякого предупреждения, появлялось следующее официальное заявление: