Метафизика труб - Нотомб Амели - Страница 16

Я провела последующие часы в нетерпеливых галлюцинациях. Этот слон будет самым грандиозным подарком, который мне когда-либо дарили в жизни. Я размышляла о длине его хобота и его весе, когда он окажется в моих руках.

Я назвала бы этого слона Слон: это было бы прекрасным именем для слона.

В четыре часа по полудню меня позвали. Я пришла к столу с биением сердца, достигающим 8 баллов по шкале Рихтера, но не увидела никакого свёртка. Должно быть его спрятали.

Формальности. Пирог. Три зажжённые свечи, которые я задула, чтобы отделаться от этого. Песни.

— Где мой подарок? — спросила я, наконец.

Родители хитро улыбнулись.

— Это сюрприз.

Я заволновалась:

— Это не то, что я просила?

— Это лучше!

Лучше, чем плюшевый толстокожий, такого не могло быть. Я предвидела худшее.

— Что это?

Меня подвели к маленькому каменному прудику в саду.

— Посмотри в воду.

Там плескались три живых карпа.

— Мы заметили, что тебе нравятся рыбы, а особенно карпы. Итак, мы дарим тебе трёх: одного за каждый год. Хорошая идея, верно?

— Да, — ответила подавленно-вежливо.

— Первый оранжевый, второй зелёный, третий серебристый. Ты не находишь, что это восхитительно?

— Нахожу, — сказала я, думая, что это отвратительно.

— Ты сама будешь заботиться о них. Тебе приготовили запас воздушных рисовых лепёшек: ломай их на кусочки и кидай им, вот так. Ты довольна?

— Очень.

Проклятие. Я предпочла бы остаться совсем без подарка.

Я солгала не столько из вежливости. Я сделала это потому, что ни на одном известном языке невозможно было выразить всю степень моей досады, потому что ни одно выражение и близко не походило на моё разочарование.

В бесконечный список человеческих вопросов, не имеющих ответа, нужно включить следующий: что происходит в голове у благонамеренных родителей, когда, не довольствуясь тем, чтобы подавать детям ошеломляющие идеи, они берут на себя инициативу вместо них.

Когда мне было три года, они провозгласили «мою» страсть к разведению карпов. Когда мне было 7 лет, они объявили о «моем» торжественном решении посвятить себя дипломатической карьере. Мои двенадцать лет укрепили в них идею сделать из своего отпрыска политического лидера. И когда мне исполнилось семнадцать, они решили, что я буду семейным адвокатом.

Иногда я спрашивала их, откуда у них эти странные идеи. На что они отвечали, с привычным апломбом, что «это было видно» и что «таково было общее мнение». И когда я захотела узнать, чьим именно мнением это было, они сказали:

— Да всех!

Не следовало противоречить их доброй воле.

Вернёмся к моим трём годам. Поскольку мои отец и мать узрели во мне рыбоводческие амбиции, я постаралась, из дочерней благорасположенности, изобразить внешние признаки ихтиофилии.

Я принялась рисовать цветными карандашами тысячи рыб с плавниками большими, маленькими, многочисленными, совсем без них, с чешуёй зелёной, красной, голубой в жёлтый горошек, оранжевой с сиреневыми полосами.

— Правильно мы сделали, подарив ей карпов! — Говорили восхищённые родители, глядя на мои произведения.

Эта история могла быть комичной, если бы не моя ежедневная обязанность кормить эту водяную фауну.

Я шла в кладовую за воздушными рисовыми лепёшками. Потом, стоя у края каменного пруда, я разламывала этот прессованный продукт и кидала в воду кусочками размером с поп-корн.

Это было довольно весело. Проблема была в этих мерзких тварях карпах, которые всплывали на поверхность, раскрыв зевы, чтобы съесть свой хлеб.

Вид этих трёх ртов без тела, которые высовывались из пруда, чтобы поглощать, наполнял меня отвращением.

Мои родители, неспособные придумать что-нибудь хорошее, сказали мне:

— Твой брат, сестра и ты, вас трое, как и карпов. Ты могла бы назвать оранжевого Андре, зелёного Жюльетт, а серебристый носил бы твоё имя.

Я нашла приличный предлог, чтобы избежать этой ономастической катастрофы.

— Нет. Хьюго огорчился бы.

— Это правда. Может купить четвёртого карпа?

Скорее, придумать что-нибудь.

— Нет, я уже дала им имена.

— А. И как ты их назвала?

«Что бы сгодилось для троих?» — подумала я молниеносно и ответила:

— Иисус, Мария и Иосиф.

— Иисус, Мария и Иосиф? Тебе не кажется, что это смешные имена для рыб?

— Нет, — заверила я.

— И кто из них кто?

— Оранжевый Иосиф, зелёный Мария, а серебристый Иисус.

Моя мать, наконец, рассмеялась при мысли о карпе, которого звали Иосиф. Моё крещение было принято.

Каждый день в полдень, когда солнце стояло на самой верхней точке неба, я взяла в привычку приходить кормить троицу. Словно рыбья жрица, я благословляла рисовую лепёшку, ломала её и бросала в волны со словами:

— Это моё тело, дарованное вам.

Тут же появлялись мерзкие морды Иисуса, Марии и Иосифа. Громко расплёскивая воду ударами плавников, они набрасывались на свой корм и дрались, чтобы проглотить как можно больше крошек.

Неужели это было так вкусно, что стоило драться? Я откусила прессованную лепёшку, она не имело никакого вкуса. Как бумажное тесто.

И, однако, надо было видеть, как эти толстые, как колбасы, рыбы воевали за эту манну; разбухшая и намокшая, она должна была быть совершенно отвратительной. Карпы внушали мне безграничное презрение.

Разбрасывая рисовые лепёшки, я изо всех сил старалась не смотреть на рты этого народца. Даже жующие человеческие рты уже были тягостным зрелищем, но это было ничто в сравнении с глотками Иисуса, Марии и Иосифа. Канализационное отверстие было и то привлекательнее. Диаметр их рта почти равнялся диаметру тела, что напоминало бы трубу, не будь этих рыбьих губ, которые смотрели на меня своим губьим взглядом, этих неприятных губ, которые открывались и закрывались в непристойным шумом, этих ртов в форме буйков, которые пожирали мой корм, перед тем, как сожрать меня самое!

Я привыкла выполнять свою задачу с закрытыми глазами. Вопрос стоял о выживании. Мои слепые руки разламывали лепёшку и бросали перед собой наугад. Раздававшееся «хлюп-хлюп-буль-буль» сигнализировало мне о том, что троица, подобно голодающему населению, устремлялась под кормовой артобстрел. Даже эти звуки были мерзкими, но я не могла заткнуть уши.

Это было первое отвращение, которое я испытала в жизни. Странно. Я помню, как до трёхлетнего возраста я смотрела на раздавленных лягушек, овладевала гончарных искусством при помощи своих испражнений, внимательно исследовала содержимое носового платка моей простудившейся сестры, совала палец в сырую говяжью печень — и все это без тени отвращения, воодушевлённая благородным любопытством исследователя.

Тогда почему рот карпа вызывал во мне это ужасное головокружение, эту подавленность чувств, этот холодный пот, это болезненное наваждение, эти спазмы тела и духа? Загадка.

Иногда я думаю, что особенность и уникальность каждого индивидуума состоит в следующем: скажи мне, что вызывает в тебе отвращение, и я скажу тебе, кто ты. Наши личности ничтожны, наши наклонности одна банальнее другой. Только то, что вызывает гадливость, действительно может рассказать о нас.

Десять лет спустя, когда я изучала латынь, я наткнулась на фразу: Carpe diem.

Прежде, чем мой мозг смог её проанализировать, старый инстинкт во мне уже перевёл: «по карпу в день». Отвратительная поговорка, резюмирующая мой крест былых времён.

«Пожинай день», таков, очевидно, был верный перевод. Пожинай день? Скажешь тоже. Как можно наслаждаться ежедневными плодами, когда до полудня ты думаешь только о наказании, которое тебя ждёт, а после полудня ты вспоминаешь о том, что только что видела.

Я пыталась больше об этом не думать. Увы, нет ничего труднее. Если бы мы были способны не думать о наших проблемах, мы были бы счастливой расой.

Это то же самое, что сказать Бландин[17] в её яме: «Ну же, давай, не думай о львах!»