Три вора - Нотари Гумберто (Умберто) - Страница 8

– Электрический свет. Живо! – прошипел Каскариллья.

Тапиока дрожащей рукой повернул выключатель и торопливо перекинул через плечо мешок с инструментами.

С темнотой вернулось и молчание, но оно длилось недолго. За дверью послышался молодой женский голос:

– Уф! Наконец-то! – произнес голос совершенно ясно.

– Пропали! – пролепетал Тапиока.

– Удирай! Живо!

– Веревки не найду… – плакался Тапиока, потерявший вместе с ней и голову.

Луч белого света показал ему путь. Каскариллья, сохранивший все свое хладнокровие, пустил в дело свой электрический фонарик.

Тапиока схватился за веревку и исчез в куполе с быстротой преследуемой кошки.

Через минуту вслед за ним исчезла и веревка.

Шум отворяемой двери заглушил легкий звон спускаемого на место стекла.

Передняя, осветившаяся тусклым светом дорожного воскового фитиля, была пуста.

Каскариллья неподвижной невидимой тенью стоял за спускающейся до пола драпировкой одного из окон.

VI

Ввалившись в переднюю, коммерции советник Орнано поспешил осветить ее и сложить на ларь свою верхнюю одежду; плед с зонтиком жены, свою палку, чемоданчик, ридикюльчик, дорожный несессер, которым наградила его синьора, поднимаясь по лестнице; коробку со шляпой супруги и множество других вещей, нагружавших его руки и персону, и без того перегруженную жиром, с бесцеремонной откровенностью изобличавшим обильное эгоистическое питание, доставляемое четырьмя сотнями тысяч лир годового дохода.

Освободившись от поклажи, коммерции советник испустил глубокий вздох удовлетворения животом, где, по-видимому, находились его легкие: так высоко вздымался он под объемистым жилетом.

Сняв затем соломенную шляпу, слегка помятую дорогой, он принялся обмахивать свою голову, жарой и усталостью превращенную в поля орошения, где, словно чахлая солончаковая растительность, торчала то тут, то там, коротенькими вихрами темно-серых волос.

– Следовало слушаться тебя? – произнес советник голосом, звучавшим жаждой мщения за пролитый пот, обращаясь к жене, искавшей ключ от чемодана среди связки ключиков, висевших на ее поясе. – Почему было не взять с собой горничную? Замучила меня хуже всякого носильщика…

Синьора Орнано, своей изящной свежей фигурой оттенявшая еще ярче (хотя вряд ли в этом представлялась нужда) вульгарную апоплексическую комплекцию своего супруга, отозвалась резким тоном, плохо гармонировавшим с музыкальностью ее голоса:

– Следовало оставить меня в деревне.

Под ложечкой коммерции советника, за отсутствием губки осушавшего платком свой лоб и лысину, закопошилась змея глухой ревности.

– В деревне… В деревне… – проворчал он. – Не понимаю, чего далась тебе эта «твоя» деревня… Другие женщины чуть попадут в деревню, уже рвутся в город, а ты…

Тут синьора перешла в нападение, хотя причиной ее раздражения было скорее упрямство ключика, не желавшего проникать в скважину чемодана, чем воркотня мужа.

– Если ты воображдешь, что я достаточно развлекаюсь… – начала она, нервно встряхивая связкой ключей, исполнявших своим бряцанием нечто вроде маленькой симфонии.

– Ну вот… ну вот… я того и ждал… Развлечения… вечно развлечения. Ты ни о чем больше не думаешь…

Синьора, прерванная в развитии своей мысли, вскинула головку великолепным жестом презрения.

– Вы, кажется, намерены мне проповедь читать, друг мой?

В голосе синьоры звучали нотки такого подавляющего превосходства, что советник счел более благоразумным отступить в добром духе.

– Проповедь… проповедь… никаких я проповедей не читаю. Всего только замечание сделал… простое маленькое замечание… Или, может быть, я и замечаний не имею права делать?

Ответ синьоры Орнано мог бы служить образчиком простоты и лаконичности.

– Нет! – отрезала она словно ножом.

Супруг, видимо, не удовлетворенный краткостью этого отрицания, пожелал выяснить дело.

– Но тогда что же я могу делать? – осведомился он, изображая изумление.

– Единственную вещь, которую умеешь делать… Деньги!

Советник хотел было протестовать против такого ограничения его правоспособности, показавшегося ему оскорбительным.

– А разве я их не делаю? – вырвалось у него вместо того.

Синьора, сдерживавшая свое раздражение на линии горделивого пренебрежения, направилась к двери в свою половину.

– И прекрасно! – заключила она. – Счастливого успеха… и… доброй ночи!

И делая полуреверанс, слегка негодующий, слегка насмешливый, она распахнула дверь в свои покои.

Разговор принимал дурной оборот, совсем не входивший в планы советника. Расстегнув три нижние пуговицы своего жилета и две верхние брюк и выпустив на свободу часть своего живота, он чувствовал себя в более миролюбивом настроении и знаком остановил жену.

– Ну, ну, милочка… не будем сейчас ссориться… Ты же хорошо знаешь, что мне нельзя было не приехать в город…

– И тебе понадобилась провожатая?

– Ну, хотя бы и так… Почему упрекать меня за желание возможно меньше расставаться с тобой…

– А потому, что ты делаешь из меня манекен, рекламу для твоих банкиров, для твоих клиентов, для твоих поставщиков и прочих грязных личностей, с которыми ты знаешься…

– Ах, Норис… Ну, что ты такое говоришь? Завтра утром, пока я съезжу в банк положить туда то, что ты знаешь, ты можешь оставаться дома, в постели, сколько твоей душе будет угодно… А после обеда, прежде чем возвратиться назад, в деревню, я свожу тебя, если захочешь, к твоему ювелиру… Как знать, может быть, у него найдется какая-нибудь новинка по твоему вкусу? А? Как ты думаешь?

Эта перспектива, имевшая свою соблазнительность даже для чудных синих глаз синьоры Орнано, несколько ослабила ее натянутые нервы.

Однако синьора Орнано, упрямая, как все молодые жены, обожаемые и избалованные, не хотела уступать и ограничилась в качестве неуловимого дара благосклонности за любезность супруга, переменой в направлении своего дурного расположения духа.

– Завтра, – ответила она, берясь за ручку двери, – я буду оставаться в постели вплоть до того часа, когда придется садиться на твой дурацкий поезд, такой же дурацкий, как и сегодняшний, пришедший на… пятьдесят минут… раньше назначенного времени.

– Что такое? – спросил изумленно советник. – Мы приехали, как обычно, с опозданием на четверть часа.

– Здравствуйте! – с торжествующим сарказмом раскланялась синьора. – Я нарочно посмотрела на вокзальные часы, и на них было два, когда мы приехали…

– Так что ж?

– А по расписанию поезд приходил в 2.50!

– По какому расписанию?

– Как, по какому расписанию? По расписанию! По расписанию железнодорожному, по расписанию печатному, по расписанию бумажному… Словом, вот по какому!

И синьора, вытащив из своего ридикюля совсем смятое расписание, потрясла им, точно боевым знаменем, перед носом супруга.

Советник взял расписание с недоверчивым видом, взглянул на желтую обложку и разразился громким смехом.

– Счастье, что не ты занимаешься делами, – воскликнул он. – Смотри сюда: видишь, первое ноября 1907 года… Это зимнее расписание… прошлогоднее…

Советник продолжал хохотать, и жирный живот его весело прыгал под жилетом, тогда как синьоре Орнано ничего более не оставалось, как сознаться в своем промахе.

Чтобы не обнаружить досады, которую возбуждало в ней поражение, она повернулась к мужу спиной.

– Спокойной ночи! – сказала она просто.

– Это так-то ты со мной прощаешься?

И советник собирался уже последовать за своей супругой, чтобы получить супружеский поцелуй, стоивший ему в год не менее двадцати тысяч лир на одних туалетах, когда возле одного из кресел он заметил предмет, приковавший все его внимание.

– Что за черт! – воскликнул он удивленно. – Башмак!

Это был на самом деле башмак, соскочивший с ноги Тапиоки в момент его поспешного бегства.

Синьора Орнано, уже запиравшая за собой дверь, обернулась.

– Норис!… А ведь это башмак!…