Три вора - Нотари Гумберто (Умберто) - Страница 26

– Вы убедились, господин председатель, – насмешливо раскланялся Каскариллья. – Позвольте же мне воздать дань преклонения перед величием правосудия, вновь увенчавшего себя сегодня осуждением невинного.

Такая пощечина вернула председателю его самообладание.

– Карабинеры! – крикнул он, протягивая руку. – Арестовать…

– Одну минутку, господин председатель, – прервал Каскариллья. – Разрешите также и мне выполнить в свою очередь акт справедливости, позвольте мне сначала вернуть эту сумму ее законному собственнику. Коммерции советник приблизился, инстинктивно протягивая руки. Каскариллья остановил его.

– Господин советник! – заявил он резко. – Я сказал, что желаю возвратить эти деньги их законному собственнику. Но этот законный собственник – не вы!…

Зал казался пустым: так глубоко было молчание, среди которого прозвучали металлически отчеканенные слова Каскарилльи.

– Нет, не вы! – повторил он… – Вы… по отношению к деньгам… к этим деньгам, не более как простой вор, пошлый, презренный воришка, неизмеримо пошлее Тапиоки. Только вы для взламывания замков употребляете отмычки более усовершенствованные, более злоумышленные, более преступные, которые называются «аферами» и «спекуляциями»… Хотите знать, кто собственник этих денег? Вот… глядите…

Каскариллья схватил один из мешков, быстрым резким ударом надорвал его вдоль и, взмахнув вскрытым таким образом мешком, словно пращой, швырнул его содержимое в глубину зала.

В косых лучах солнца, врывавшихся в зал через высокие окна, стрелой пронеслись желтые блестки, точно промчался рой золотых жучков.

Раздался сначала дробный треск об двери и стены, затем певучий звон отскакиваемой монеты, словно обрушился целый град разбитых стекол.

На мгновение все замерло в испуге, затем так же внезапно последовал оглушительный взрыв.

Казалось, что пол заколебался под давлением огромной, неведомой силы.

Толпа в каком-то судорожном приступе, одновременно охватившем всех, заметалась и обрушилась на золото как туча саранчи. А Каскариллья хватал одну за другой пачки и мешки и разбрасывал их во всех направлениях.

Сладострастная жестокость, почти зверская жестокость светилась во влажных складках его лба и растягивала плотно сжатые углы его сухих губ в то время, как он безумными лихорадочными движениями нервных дрожащих рук безостановочно расшвыривал деньги. И казался он в эти минуты каким-то страшным, могущественным магом, по мановению и заклинаниям которого вертится и кружится человеческая масса.

Весь зал был теперь зверем, сорвавшимся с цепи. Деревянный барьер, защищавший судебный преторий, треснул и разлетелся в куски.

Грозный человеческий вал нахлынул и перекатился через слабых, нерешительных и опоздавших. Крик ужаса раздался с трибун.

Горсти золота и банковых билетов сплотили воедино эту разношерстную толпу и заставили ее кататься по полу в дикой оргии долго сдерживаемого, но наконец восставшего голода.

Судьи, адвокаты, карабинеры, скамьи, кресла, – все было перевернуто, смято и увлечено ураганом безумного грабежа, для которого уже не было более препятствий, который не знал границ и который затопил зал бушующими волнами ползающего и корчащегося тела, жалкого, несчастного, отвратительного человеческого тела…

V

Каскариллья воспользовался свалкой, чтобы пробраться к Тапиоке, которого нахлынувшей волной грабителей отнесло в угол, далеко от приставленных сторожить его карабинеров.

Он схватил его за руку и потащил вон, расталкивая и топча тела.

На лестнице человек, одетый шофером, подал Каскариллье широкое пальто и дорожную шапочку, которые тот передал Тапиоке.

– Живо! Надевай это! – скомандовал Каскариллья. – Тебя могут узнать…

Тапиока машинально повиновался. Зрелище, при котором он только что присутствовал, отняло у него всякую способность соображать. На площади перед зданием суда Каскариллья, сделав несколько поворотов между рядами автомобилей, ожидавших своих владельцев, приехавших на заседание, остановился перед солидной машиной. Другой шофер, сидевший у колеса, тотчас сошел, чтобы завести машину.

Каскариллья втолкнул Тапиоку внутрь машины, сел рядом с ним, и автомобиль полетел по направлению к городской заставе.

Около часа автомобиль несся среди полей и деревень.

Каскариллья, выглядевший несколько уставшим, не проронил ни слова. Тапиока, мало-помалу вернувшийся к пониманию действительности, не осмеливался нарушить молчания товарища.

Время от времени он высовывал голову из окна и смотрел на пейзажи, как смотрит курица, когда ее в клетке несут на рынок.

Группы домов, попадавшиеся все чаще, заставляли предполагать близость города.

Наконец автомобиль остановился перед отелем. Тапиока немного осмелел.

– Это что ж за город? – спросил он у соскочившего с автомобиля Каскарилльи.

– А не все ли тебе равно? Тапиока смолк.

– Сходи! – пригласил Каскариллья.

Он распорядился затем выгрузить большой чемодан, который внесли в зал отеля, где Тапиока с покорностью побитой собаки расположился в первом попавшемся кресле.

Каскариллья подошел к нему.

– Этот чемодан, – сказал он ему, понижая голос и указывая на багаж, – твой… В нем разная одежда, из которой ты выберешь на досуге во что тебе переодеться в одной из комнат этого отеля…

Тапиока смиренно молчал.

Каскариллья вынул из кармана бумажник и сунул ему в руку.

– Я должен был тебя спасти, – продолжал он. – Как видишь… я успел в этом… Теперь я тебя покидаю… Возьми это и… учись!… Всего хорошего!…

Тапиока не имел времени поблагодарить. Каскариллья, вскочив в автомобиль, мгновенно скрылся из вида.

Тапиоке все пережитое казалось сном наяву.

По любезному приглашению управляющего отелем, он поднялся в приготовленную ему комнату.

Его оставили одного.

Он огляделся кругом, посмотрел на внесенный за ним чемодан, посмотрел на бумажник, который он положил на мраморную доску комода.

– Учись, говорит! – пробормотал он, размышляя о последних словах Каскарилльи. – Эко словечко загнул… Чему? Как? Для науки-то прежде всего нужно… нужно тово…

И Тапиока постучал себя по лбу.

Затем он развернул бумажник, но не в силах был сосчитать содержавшихся в нем банковых билетов. Понял одно: что сумма тут немалая…

«Что ж я теперь делать буду со всеми этими деньгами?» За все его существование у него было их всегда так немного. Он почувствовал приступ мрачной тоски… Вздернул плечами… «Еще украдут у меня», – заключил он.

С минуту он смотрел на себя в зеркало: комический вид представляла его худая фигура в дорожном костюме.

И он начал раздеваться, продолжая размышлять сам с собою:

«Либо сам воруй, либо других заставляй… Н-да! И вся жизнь тут…»