Балерины - Носова Валерия Васильевна - Страница 38

«Дорогой Михаил Михайлович! — отвечала она вскоре Фокину с прежней ласковостью. — Мне очень больно было, что Вы могли предположить хотя бы на минуту, что я могу сделать по отношению Вас что-нибудь недоброжелательное. Я никогда ничего не проявляла к Вам, кроме самого глубокого уважения, и Ваш талант служил для меня предметом почти благоговейного почитания. Да это ведь так естественно. Все начало моей карьеры связано с началом Вашего творчества. Во всех частях света, где мне пришлось бывать, Ваше имя было первым на моих устах, и иметь его на моих афишах было всегда для меня честью.

Вы совершенно правы указать на то, что Ваше имя должно было быть упомянуто при исполнении Вашего вальса. Но упущение это было сделано не с какой-нибудь целью, а просто, надо сознаться, по недоразумению, так как каждый раз, когда я исполняла Ваш вальс отдельным номером, Ваша фамилия, как его автора, всегда упоминалась.

«Шопениана» была поставлена в 1912 году И.Н. Хлюcтиным для «Grand Opera», а затем он поставил и для моего американского турне в 1913 году. Первоначально Вашего вальса там не было, затем я как-то вставила его в этот балет. Так оно и осталось. Но Ваше имя не было упомянуто.

Еще раз извиняюсь, если я Вас невольно огорчила, но я думаю, что Вы поверите искренности моего объяснения.

Вы правы и в том, что в вальс внесено мною незначительное изменение. Но это вызвано было необходимостью танцевать иногда на очень маленьких сценах.

Преданная Вам А. Павлова».

Неожиданный для корреспондентов обмен письмами после долгих лет молчания привел обоих к встрече в Нью-Йоркской студии Фокина.

Михаил Михайлович после письма Павловой поинтересовался, устранила ли Павлова ошибки в программах концерта я в рекламах. Все было исправлено с извинениями за допущенную раньше небрежность. Фокин поблагодарил короткой запиской с добавлением: «Я был бы очень рад встретиться с Вами в нашей студии, с которой, как мне передавали, вы хотели бы познакомиться!»

Анна Павловна действительно чрезвычайно интересовалась появлением новых танцевальных школ во многих уголках мира, особенно руководимых русскими балетмейстерами и танцовщиками.

И вот встреча Фокина и Павловой состоялась. Постаревший друг юности и учитель смотрел на Анну с изумлением: ей исполнилось сорок пять лет, но она была по-прежнему хороша собой и стройна, на лице нельзя было заметить ни единой морщинки.

— Тальони и Фанни Эльслер танцевали до пятидесяти лет. Уверен, что вы превзойдете их! — сказал Фокин с прежней искренностью. — Я видел вашего «Лебедя». Это не только приятное для глаз развлечение, а трогающее душу искусство! Оно бессмертно!

Газеты и афиши называли турне Павловой 1925—1926 годов по Соединенным Штатам прощальным. Зрители считали, что это обычный рекламный трюк. Никто из публики не заметил, как к концу выступления артистка утомлялась. Едва опускался занавес, Павлова чуть не падала от усталости. Приближение конца сценической жизни для Павловой казалось хуже самой смерти, и она суеверно надеялась, что умрет раньше, чем покинет сцену.

За концертами по Америке последовало первое после войны турне по Европе. Приехали в Берлин. Павлова вспомнила свое пребывание в Германии в 1914 году, накануне войны, когда вынуждена была срочно покинуть враждебную страну.

И у многих членов труппы на душе было неспокойно.

— Не люблю Германию, — говорил и Алджеранов. — Брата убили на войне, наш дом разбомбили в Лондоне. Забыть нельзя!

Выступали в Королевском оперном театре. Репетиции проводили на большой крытой веранде. На стеклянную крышу, как слезы, падали капли дождя с высоких деревьев, и всем было безрадостно.

Анну Павловну интересовала новая школа хореографии, лучше всего представленная в оперных танцах. Глядя на балет в Дрезденском театре, она с гордостью заметила:

— Все это — отказ от условности классического танца и приближение его к истории, жизни — Фокин делал еще в 1910 году. Но тогда на императорской сцене ему не разрешили поставить новые танцы.

Оставляя театр, она сказала провожавшему ее Алджи:

— Жаль, что у них нет хороших хореографов, как у нас в России, чтобы показать классику. Но вообще они делают успехи против того, что я видела здесь до войны, при кайзере!

В это время в Берлине снималась датская киноартистка Аста Нильсен. Она интересовалась Павловой и бывала на ее спектаклях. Анна Павлова, как казалось киноактрисе, отличалась от своих соотечественников. Наблюдая Павлову в кругу знакомых, Нильсен отмечала ее замкнутость и молчаливость.

Но в театре, на сцене, Павлова всех завораживала, и «все невольно мысленно преклоняли перед ней колени». Танцовщицей несравнимой называла Нильсен гениальную Анну Павлову.

Да, Павлова оберегала себя от тесного общения с русскими эмигрантами, бежавшими за границу после революции. Она и не понимала многих из них и не хотела, чтобы к ней относились как к эмигрантке. Она продолжала считать себя принадлежащей России и верила, что еще вернется на Родину.

Творчество Анны Павловой имело огромное воздействие на развитие искусства танца. Оно способствовало утверждению ведущей роли русской балетной школы в мировой хореографии. А сама балерина оставалась все тем же простым, вспыльчивым, нетерпеливым, добрым, наивным человеком.

Такой она явилась в Париж в 1926 году.

Спектакли Павловой должны были проходить в Театре Елисейских полей. Анна Павловна узнала адрес Трухановой и отправилась в Сен-Жермен, предместье Парижа, в сорока минутах езды по старой железной дороге, первой, построенной во Франции.

С вокзала Павлова вышла на площадь, где чинно сидели на высоких козлах своих допотопных колясок извозчики. Она подошла к ближнему из них, назвала адрес. Тот сказал:

— Знаем, мы всех тут знаем. Каменный домик с огородом, старый, старый, я еще не родился, он уже стоял… А они сами разводят шампиньоны и на рынке продают. Хорошее дело, прибыльное.

— Да это, верно, не те господа! — изумилась Анна Павловна. — Он генерал, граф… И шампиньоны! Не может быть!

— А вот сами увидите! — рассмеялся извозчик и, хлестнув кнутом лошадь, высокую и худую, довольно скоро подвез недоверчивую пассажирку к каменному, действительно старому домику с огородом.

Расплатившись, Анна Павловна двинулась к дому, но извозчик остановил ее:

— Да куда вы пошли, мадам! Вон они, в огороде оба!

Действительно, Алексей Алексеевич и Наталья Владимировна, наклонившись к грядкам, что-то делали, не обращая внимания на окружающих. Встретились трогательно. Анна Павловна тут же захотела присоединиться к их работе.

— Ну куда вам в туфельках на каблучках — да возиться с лопатой! Пойдемте в дом, здесь вы только уморите себя и перепачкаетесь! — уговаривала ее Наташа.

— Нет, нет, — протестовала Анна Павловна, — увидите! Во-первых, я крепкая, а туфель не жалко. Они рваные. У меня всю жизнь рваные туфли. Это плохая примета, правда?

Павлова знала множество примет, которым она, правда, не слишком доверяла, но на всякий случай их всегда вспоминала, что к чему в природе и в жизни человека.

Ловко она вскопала грядку и, отдыхая с лопатой в руках, вдруг повернулась к розовому кусту и серьезно сказала:

— Знаете, друзья, когда этот куст умрет — умру и я. Это так, вот увидите!

Вошли в дом. Обрадованная встречей с людьми, своими, русскими, Анна Павловна пришла в веселое настроение и начала рассказывать о своих кругосветных путе-шестзиях. Об успехах она говорила мало, как о чем-то обычном и известном всем. С сожалением отметила, что ее не зовут на Родину.

— А вы не торопитесь, — сказал Алексей Алексеевич и сослался на себя. — Я не по своей воле нахожусь в Париже. Но вот посмотрите…

Он вынул из кожаного портфеля и развернул вчетверо сложенную бумагу с ясным и торжественным гербом СССР, адресованную ему, Игнатьеву, как бывшему военному агенту во Франции и подписанную полномочным представителем СССР во Франции Л. Красиным.

Анна Павловна взяла из его рук бумагу и долго рассматривала герб с венком из пшеничных колосьев, окружавшим земной шар.