Бешеный - Атеев Алексей Григорьевич Аркадий Бутырский - Страница 3

— Понятно, — сказал ямщик. Это сообщение и опасливый тон стрельца его, казалось, не взволновали. Разговор прервался, но вскоре снова возобновился. Первым не выдержал служивый.

— По важному государеву делу едем, — уже нормальным тоном сообщил он. Ямщик молчал, ожидая продолжения.

— Подьячий-то бумагу важную везет, касаемо одного человека. Очень важную!

— Что за человек? — полюбопытствовал ямщик.

— Ивашка Костромин, не слыхал? Ямщик отрицательно покачал головой.

— В Пустозерск сослан за волхвование и бесовские дела.

— Да ну? — удивился возница. — Неужели за колдовство?

— Точно, — подтвердил стрелец, — прелестные речи толковал, народ ими смущал. Вот его туда и спровадили.

— Но если он колдун, то почему его в живых оставили? — усомнился ямщик. — Царь-батюшка Алексей Михайлович страсть как не любит чародеев.

— Это верно, — важно согласился стрелец, — однако велика его милость, не стал изничтожать колдуна.

— Чем же знаменит этот Ивашка? — поинтересовался ямщик.

— Про то мне неведомо, — охотно продолжил стрелец, — но говорят, мог он пророчества вещать, и все, что он рек, сбывалось.

— Вон что! — протянул ямщик.

— Надо сказать, — продолжал стрелец, — много людей ему верило. Да не простых холопов, а и господ. С самим Никоном-патриархом близок был сей Ивашка. За одним с ним столом едал да пивал. А Никон-де, говорят, его братом величал.

— Но ведь патриарх-то в немилости у государя? — возразил ямщик. — В Ферапонтовом монастыре ныне, простой чернец.

— Верно, — откликнулся стрелец. — Никон-то его и укатал в Пустозерск.

— А ты говоришь — братом его величал, что-то нитка в иголку не лезет?..

— Дослушай вначале, — прервал стрелец. — Сей Ивашка Костромин правду рек, невзирая на чины, и Никону нарек, что осерчает на него государь; ну тот и спровадил его в Пустозерск.

— Теперь, стало быть, опала снята, — догадался ямщик, — коли патриарх сам в немилости, то быть твоему Ивашке на воле.

— Кто знает, — неопределенно проговорил стрелец и обернулся на завозившегося под полостью подьячего.

На свет выглянула всклокоченная голова. Сонное лицо с жидкой бородкой заозиралось по сторонам. Подьячий громко, с хрустом зевнул, потом посмотрел на стрельца.

— Много ты, Петруха, болтаешь, — лениво сказал он. — Длинный язык до добра не доведет.

— Что вы, Евлампий Харитонович, — оробев, забормотал Петруха.

— Все я слышал, — строго промолвил подьячий, — ну да ладно… Дорога дальняя, а в дороге чего не наболтаешь. А Ивашку Костромина я знавал, — неожиданно продолжил он. — И был сей Ивашка не просто шатало подзаборное, а муж зело интересный.

Видя, что начальник не сердится, а сам не прочь продолжить разговор, стрелец с любопытством посмотрел на подьячего, ожидая продолжения. Насторожился и ямщик.

— Повстречал я его в приказе Тайных дел, где и теперь служу. Зашел как-то под вечер в приказную избу, народу уж почти не было. Тут меня приказной дьяк кличет: сбегай, мол, в кабак, возьми у целовальника склянку орленой.

Что ж, мое дело поклониться и «ноги в руки», без этого нельзя. Приношу. Садит он меня за стол, а за тем столом человек сидит. Одет просто, сразу и не поймешь, из каких он.

— Знакомься, — говорит дьяк. Тут я впервые и услыхал имя — Иван Костромин.

Налил дьяк себе и ему и меня не забыл. И разговор продолжился, будто меня и нет. А рекли они об Украине, о Хмельницком, о поляках.

Понял я, что Костромин недавно оттуда прибыл. Я сижу, слушаю. А речи все прелестнее становятся. Заговорили о ворожбе, коя на Украине процветает, о том, что в Запорожье живет-де некий турчин. Сей турчин объявил, что грядет конец света, и многие ему верят. Сильно меня эти речи смутили, хотел я было встать да и уйти, но дьяк мне на плечо руку положил: сиди, мол. Тут я понял: не просто так меня за стол посадили, а для свидетельства.

Много о чем они еще толковали, обо всем не расскажешь, а в конце беседы Костромин впервые на меня взор бросил.

— Дай мне длань, Евлампий, — говорит. Я сунул ладошку.

Подержал он ее чуток, а потом и говорит: через полгода ты, Евлаша, женишься на купеческой вдове, а еще через год родит она тебе двойню.

Я не знаю, что и сказать, смотреть мне на него дивно.

После мне дьяк говорит: «Все, о чем слышал, забудь, пока не напомню, а про будущее, что он тебе рек, мотай на ус, его слово — железное». Так по его словам и случилось: женился я на Домне Еремеевне, а после у меня двойня появилась — мальчонка и девка. Ивашка-то затем сильно в гору пошел, но вскорости и оступился.

— А в письме-то что? Которое вы везете в Пус-тозерск? — спросил ямщик.

— Сие мне неведомо, — отозвался подьячий, — но думаю, тот, кому надо, снова о Костромине вспомнил.

Через неделю подьячий со стрельцом подкатили к дому воеводы в Пустозерске. Тот выбежал на крыльцо, в такой глуши каждому новому человеку рады. Провел он подьячего в горницу, взял у него письмо, сломал печать государеву, стал читать. И видел подьячий, как по мере чтения серело у него лицо.

— Знаешь ли ты, что в послании? — наконец спросил воевода.

Тот отрицательно покачал головой.

— Знаю только, что об Ивашке Костромине речь идет.

— Именно, — прошептал воевода. — Повелевает мне государь предать его лютой смерти, сжечь на костре за волхвование, а ты, подьячий, коли с ним знаком, должен убедиться, что царское повеление исполнено в точности, и о сем доложить.

Подьячий вытаращил на него глаза.

— Ты! — закричал воевода. — Именно ты!!!

Поздно ночью на окраине Пустозерска, в старой полуразвалившейся халупе теплилась лучина. За колченогим столом сидели Костромин и воевода. Разговор заканчивался.

— Одно могу сказать тебе, Иван Захарович, — говорил воевода, — смерти я твоей не желаю, беги!

— Куда же я зимой побегу? — тихо спросил Костромин. — Неведомо мне сие.

— Беги в стойбище к самоедам, там перезимуешь, а уж весной…

— А ты? — Костромин искоса посмотрел на воеводу. — Ведь и сам не в милости, а коли узнают, что не исполнил царский приказ, не сносить тебе головы. Не зря они своего человека прислали, чтобы убедиться, что все исполнено.

Воевода понурился.

— Постой, — вскинулся Костромин, — а кого прислали?

Воевода назвал.

— Да ведь я его знаю!

— Ну и что? — хмуро спросил воевода.

— Я ему добро нагадал, может, и он мне добром отплатит?

— Крючок этот? Хотя попробовать можно. И все же, — сказал воевода, продолжая прерванный разговор, — не понимаю я, как можно знать, что будет с другими, и не знать ничего о себе.

— Сие и для меня тайна, — ответил Костро-мин, — плохо быть пророком, но, видно, на все воля Божья. Не я выбирал себе такую судьбу, она выбрала меня. С древних времен преследует таких, как я, злой рок, но не переводятся провидцы. Глаголят правду на страх властителям, не ведая о часе своей погибели. Поскольку, коли ведали бы, то малодушие проявляли. И истинное предназначение свое на этом свете не исполняли.

Через пару дней на окраине городка пылал костер. Немногочисленные горожане наблюдали, как корчится в огне тело. Тут же стояли воевода и подьячий. Они молча смотрели на языки пламени.

— Ну вот и все, — сказал подьячий, когда на месте костра остались только чадящие уголья. Воевода криво усмехнулся и пошел прочь.

Глава вторая

Тихореченск к началу восьмидесятых годов нынешнего столетия (а именно в эти времена происходили интересующие нас события) представлял собой, в общем-то, печальное зрелище. У человека, впервые побывавшего здесь, складывалось именно такое мнение. Подобных городков на Святой Руси многие сотни. Знавали они когда-то лучшие дни, давали стране кроме всего прочего и личностей, которые составляли славу России. Но как-то пошли толки о «сонном царстве», о «глуповцах» и «пошехонцах». В обеих столицах охотно подхватили эти толки и всячески их приукрашивали. Столичному обывателю приятно было сознавать, что во всех этих Торжках, Ка-лязинах, Чухломах живут почти круглые идиоты, а мысль, что именно этими городишками сильны Петербург и Москва, приходила в голову немногим.