Знак Кота - Нортон Андрэ - Страница 21

— Куда она ведет?

— Кто знает? — Он очень ясно дал мне понять, что дороги моего народа мало что значат для песчаных котов. — Но некоторые по ней ходят. Масска дважды хорошо поохотился на их животных. Мурри!

Он подозвал своего юного сына, который сел перед ним. Меня захлестнула смутная череда образов, и я понял, что котенок получает указания от своего отца. Поскольку песчаные коты любят пустынные земли, их чувство направления должно превосходить даже знания наших дальних патрулей. Когда Мироурр закончил, начатое им дело продолжила Марайя, дав сыну еще больше наставлений и указаний и закончив на том, что теперь ее детеныш должен быть товарищем и защитником для того, кто ничему не обучен должным образом.

Сколько пройдет времени, прежде чем мы найдем убежище, подобное тому, что так хорошо послужило мне здесь, я понятия не имел. Чем больше я смогу взять с собой припасов, тем больше у нас шансов выжить.

Я уложил два мешка, в одном были мои скудные пожитки и столько сушеной еды, сколько мне удалось туда втиснуть. Второй не был тяжелым, поскольку ни водорослевые лепешки, ни полоски мяса много не весят. Я завернул его в грубое покрывало из связанных вместе крысиных шкур и показал Мурри.

Тот попятился, глядя на меня и издавая звуки, подразумевающие отказ.

— В пути, — сказал я со всей убедительностью, на какую был способен, — необходимо что-то есть. Потому мы несем запас еды на случай, если пройдет несколько дней, пока мы не сможем добыть новую еду. Два мешка я нести не могу. В пути товарищи делят между собой груз.

Мурри перевел испытующий взгляд с меня на взрослых кошек, словно ожидая, что они поддержат его гордый отказ носить груз, словно домашний яке. Но ни один из них не пошевелился и не издал ни звука. Тогда он снова посмотрел на меня, и я кивнул.

Каждым напряжением мускулов своего гибкого тела выказывая отвращение к моей просьбе, он подошел ко мне и стоял спокойно, пока я закреплял на ого спине мешок так, чтобы он не стеснял его движения. Затем я подобрал свой посох и повернулся к старшим кошкам. Прощание оказалось трудным.

Среди моих сородичей сильны клановые связи, и разрывать любые узы нам очень тяжело. И теперь это чувство обрушилось на меня, хотя я прощался не со своими родичами, а с песчаными котами.

Я склонил голову, как перед главой Дома, и произнес то, что положено говорить уходящему, — что я не осмелился сказать никому из кровных родичей в ночь, когда покинул родной дом.

— Гость в этой земле приносит свою благодарность Мироурру и Марайе за кров и очаг. Да охранит вас Высший Дух всего сущего, и да будет конец вашего пути таким, какого вы желаете.

Мироурр ответил мне:

— Гладкокожий, из твоих рук я принял дар жизни, какого ни единый из моего рода не принимал. И теперь между нами нет ни когтя, ни клыка, ни ножа, ни копья. Это все — для тех, у кого нет понимания. Иди же с миром по пути, предназначенному тебе, ибо совершаемое тобой больше, нежели случайность.

Затем вместе с Мурри, уверенно спешащим вперед, словно следующим за видимыми отпечатками ступней и копыт, мы покинули остров Мироурра и Марайи. Я только однажды оглянулся через плечо, но цвет их меха настолько сливался с цветом окружающих скал, что я не увидел, смотрели они все еще нам вслед или уже занялись своими делами.

Мурри был совершенно убежден в том, что идет в правильном направлении, и я мог только полагаться на его уверенность, надеяться, что он знает, что делает. Наступление дня застало нас уже выбравшимися из песчаных волн, в белых, как кость, землях, где всего и было, что только острый щебень под ногами. Передвижение наше замедлилось, поскольку каждый шаг причинял боль — эти камешки чувствовались даже сквозь подбитые несколькими слоями шкур ботинки. Мурри еще до утра начал хромать.

Нигде не было ни единого признака острова, где мы могли бы найти укрытие от солнца или еду. Я соорудил крохотный навес из двух мешков, плаща и посоха и занялся сбитыми лапами Мурри, смазывая их водорослевым соком. Затем я надел на лапы чехлы, сделанные из крысиной шкуры, убедившись, что они прочно привязаны. Мурри помогал мне, как мог, вытягивая лапы, чтобы мне было удобнее.

Мы чуть-чуть поели, а затем прижались друг к другу под навесом, понимая, что нам предстоит еще пережить раскаленную жару дня.

10

— Алитта!

Я тщательно расправила квадрат выкрашенной в черный цвет кожи на столе так, чтобы бисер, выложенный замысловатым узором, не скатился с линий, по которым его следовало крепко пришить. В комнате стоял запах благовоний, и я погасила светильник под чашкой, в которой медленно кипела древесная смола с далекого востока. Я двигалась с нарочитой осторожностью, давно усвоив, что торопливость — враг множества дел, порученных моим рукам.

Я вышла из мастерской в лавку. Манкол ушел, прихватив свой список поручений на утро. Внешние занавеси были все еще задернуты, и внутри было темно.

Хотя я хорошо знала все в этой лавке, меня охватило некоторое беспокойство, как и всегда, когда в доме Равинги стоял полумрак. Я видела все — или почти все — крошечные бусинки глаз, вставленные на место, чтобы придать рядам кукол видимость жизни. И все же искусные пальцы моей наставницы, казалось, вселяли в них настоящую жизнь, и они теперь смотрели на меня пристально, оценивающе. Я почти что могла поверить, что владельцы этих глаз сплетничают обо мне в мое отсутствие.

Порой мне казалось, что искусство Равинги слишком велико — то и дело из ее рук выходили куклы, так похожие на живых людей, что они казались иллюзией, воплощенной в плоти и крови.

За последние четыре сезона у вапаланцев появились новые, мрачные потребности, которые давали Равинге много работы, — вошли в моду портретные куклы недавно умерших. Эти куклы ростом в фут, даже одетые в платья из кусочков любимой одежды усопших, служили долговременными напоминаниями о друзьях и ушедших родичах Домов. Не Равинга эту моду ввела. На самом деле мне казалось, что она делает таких кукол против своей воли. Но она не отказывалась принимать заказы ни от кого: скорбящих возлюбленных, сестер, братьев.

Я очень хорошо помню первую такую куклу — это было изображение Вефолан-джи, одного из старейшин Дома, ныне представленного при дворе в лице Гьяррибари, верховного канцлера, а заказчик, как сказали Равинге, был из расположенных далеко на востоке внутренних земель, почти что легендарных для нас.

С тех пор Равинга сделала еще дюжину таких, и я слышала, что теперь подобные им выставляют на виду в тех залах, где прежде бывали их модели. Совсем недавно таким образом чтили не только мертвых друзей, но и, как только кто-то становился знаменитым, его Дом сразу же заказывал изображение этого человека в полном придворном одеянии. Две такие куклы даже сейчас лежали в коробочках на полке за спиной Равинги, тщательно завернутые и запечатанные, чтобы не сломаться при тряске.

А сейчас она рылась в стопке листов из высушенных и спрессованных листьев тава, на которых в цвете, с ясно подчеркнутыми особенностями внешности, изображались портреты тех живых или умерших людей, куклы которых ей заказали сделать.

Она не подняла головы, когда я подошла, только смахнула последний лист на прилавок, где светильник с низко срезанным фитилем разгонял тени на небольшом пространстве вокруг себя.

— Хабан-джи, — почти прошептала она.

Я вздрогнула. Что-то такое было в ее голосе, в напряженной позе ее тела, что заставило меня насторожиться.

— Кто сделал этот заказ? — Я понизила свой голос до ее шепота. — И почему?

— Кто — доверенный служащий Гьяррибари. Зачем…

Верховному канцлеру не надо было прибегать к мастерству Равинги, чтобы подольститься к своему владыке. Все знали, что она проницательная, даже расчетливая правительница, верная — не Хабан-джи, а скорее своему долгу. Для Гьяррибари законы, права, сама жизнь империи были куда важнее, чем любой человек.