Боевой гимн матери-тигрицы - Чуа Эми - Страница 32

Не подумайте, что я не пыталась вернуть Лулу. Когда я не злилась и не ссорилась с ней, я делала все, что только можно. Однажды я сказала: “Эй, Лулу! Давай изменим нашу жизнь и сделаем кое-что необычное и забавное — проведём гаражную распродажу”. Мы сделали это (чистая прибыль составила 241,35 доллара), было весело, но наша жизнь не изменилась. В другой раз я предложила Лулу урок игры на электрической скрипке. Она попробовала, и ей понравилось, но когда я попыталась записаться на второй урок, Лулу сказала, что это глупо и пора прекратить. Вскоре мы снова были опутаны взаимной враждой.

С другой стороны, для людей, которые сидят друг у друга в печёнках, мы с Лулу проводили вместе слишком много времени, хотя я бы не назвала это время продуктивным. Таким было наше обычное расписание на выходные:

Суббота: 1 час езды (в восемь утра) в Норфолк.

3 часа репетиций с оркестром

1 час езды в Нью-Хейвен

Домашняя работа

1-2 часа занятий скрипкой

1 час весёлого семейного времяпрепровождения (по желанию)

Воскресенье: 1-2 часа занятий скрипкой

1 часа езды в Нью-Йорк

1 час занятий с мисс Танака

2 часа езды в Нью-Хейвен

Домашняя работа

Вспоминая об этом, я понимаю — то были довольно несчастливые времена. Но другая сторона медали делала это время стоящим трудностей. Дело в том, что Лулу ненавидела скрипку, за исключением тех случаев, когда любила её. Однажды она сказала мне: “Когда я играю Баха, я словно путешествую во времени, будто оказываюсь в восемнадцатом веке”. Она добавила, что ей нравится, как музыка передаёт дух эпохи.

Я помню, как на одном из выступлений в школе мисс Танака Лулу заворожила публику скрипичным концертом Мендельсона. Потом мисс Танака сказала мне: “Лулу отличается от остальных. Она действительно чувствует музыку и понимает её. Мне кажется, она любит скрипку”.

Часть меня думала, что мисс Танака вешает мне лапшу на уши. Но другая часть преисполнилась вдохновения и решимости.

Подходило время бат-мицвы Лулу. Хотя я не еврейка и бат-мицва — это территория Джеда, мы с Лулу и здесь устроили битву. Я хотела, чтобы во время вечеринки она сыграла на скрипке “Еврейскую мелодию” Йозефа Ахрона — красивую молитвенную вещь, о которой нам рассказала старинная подружка Лулу Лекси. Джед одобрил, Лулу нет.

— Играть на скрипке? На моей бат-мицве? Это же смешно! Не буду. Это вообще неуместно, — заявила Лулу со злостью. — Ты хоть знаешь, что такое бат-мицва? Это же не концерт, — а затем она добавила: — Я просто хочу большую вечеринку и много подарков.

Это было сказано, чтобы спровоцировать и взбесить меня. Лулу слышала, как я годами придиралась к испорченным богатеньким деткам, чьи родители тратили миллионы на бат-мицвы, первые балы или празднования шестнадцатилетия. Правда в том, что Лулу строго идентифицирует себя как иудейку. В отличие от Софии (или, если уж на то пошло, Джеда) Лулу всегда настаивала на соблюдении правил Песаха и постилась в Йом-Кипур. Бат-мицва для неё — даже больше, чем для Софии, — была важнейшим событием в жизни, и она со страстью погрузилась в изучение Торы и Гафтары.

Я не проглотила наживку. “Если ты не хочешь играть на скрипке, — сказала я спокойно, — мы с папой отменим вечеринку. Мы просто проведём скромную церемонию — в конце концов, это важный ритуал”.

— Ты не имеешь права! — злобно отреагировала Лулу. — Это так несправедливо! Ты не заставляла Софию играть на пианино в её бат-мицву.

— Тебе будет полезно сделать что-то, чего не делала София, — сказала я.

— Ты даже не еврейка, — парировала Лулу. — Ты не знаешь, о чем говоришь. К тебе это не имеет никакого отношения.

За шесть недель до бат-мицвы я разослала приглашения от имени Лулу. Но я предупредила её: “Если ты не будешь играть “Еврейскую мелодию”, я отменю вечеринку”. (Название отрывка из книг Пророков, которым завершается чтение главы Торы по субботам, в праздники и посты.) 

— Ты этого не сделаешь, сказала Лулу презрительно.

— Почему бы тебе не проверить это, Лулу? — подначила я её. — Попробуй выяснить, сделаю я или нет.

Я честно не знала, кто победит на

Глава 27 Кэтрин

 Новость о том, что у Кэтрин рак, стала ударом для моих родителей. Двое самых сильных людей из всех, кого я знаю, были убиты горем. Моя мать все время плакала, не выходила из дома и не отвечала на звонки друзей. Она даже не разговаривала по телефону с Софией и Лулу. Мой отец продолжал мне звонить и измученным голосом снова и снова спрашивал, есть ли хоть какая-то надежда.

Кэтрин решила пройти лечение в Dana- Farber/Harvard Cancer Center в Бостоне. Мы выяснили, что это была одна из лучших больниц по пересадке костного мозга в стране. Также Гарвард был тем местом, где Кэтрин и её муж Ор учились и занимались, и там ещё жили их знакомые.

Все произошло очень быстро. Всего через три дня после постановки диагноза Кэтрин и Ор заперли свой дом в Стэнфорде и всей семьёй переехали в Бостон (Кэтрин отказывалась даже думать о том, чтобы её дети остались в Калифорнии со своими дедушкой и бабушкой). С помощью наших друзей Гордона и Алексис мы арендовали в Бостоне дом, нашли школу для Джейка и няню для Эллы.

Лейкемия была такой агрессивной, что доктора в Dana-Farber советовали Кэтрин соглашаться на пересадку костного мозга. Другого шанса выжить у неё не было. Но, чтобы пересадка стала возможной, Кэтрин пришлось преодолеть два серьёзных препятствия. Во-первых, пройти через интенсивную химиотерапию и молиться, чтобы её лейкемия закончилась ремиссией. Во-вторых, если бы это произошло, ей должно было повезти в поисках подходящего донора. В каждом из этих испытаний шансы на успех были невелики. Скорее, наоборот, ужасающе малы. И даже если бы все получилось, вероятность того, что костный мозг не будет отторгнут организмом, была ещё меньше.

Прежде чем лечь в больницу, Кэтрин провела два дня в Бостоне. Я была с ней, когда она попрощалась со своими детьми. Она настояла на стирке — две загрузки — и приготовила одежду для Джейка на завтра. Не веря своим глазам, я наблюдала, как аккуратно Кэтрин складывает рубашки сына и разглаживает ползунки и слюнявчики дочери. “Я люблю стирать”, — сказала она мне. Прежде чем выйти из дома, она отдала мне на хранение все свои драгоценности. “На случай если я не вернусь”, — сказала она.

Мы с Ором отвезли Кэтрин в больницу. Пока заполняли бумаги, она продолжала шутить: “Принеси мне хороший парик, Эми. Я всегда хотела красивую стрижку”, — и извиняться за то, что отняла у меня так много времени. Когда мы, наконец, вошли в её палату — по другую сторону занавески лежала с виду умирающая пожилая женщина, которая, очевидно, проходила химиотерапию, — первое, что сделала Кэтрин, это расставила повсюду фотографии членов семьи. Там были Элла крупным планом, трёхлетний Джек и общее фото — вчетвером на теннисном корте. Хотя она то и дело отвлекалась, Кэтрин казалась спокойной и собранной.

Я же, напротив, когда зашли двое интернов — один азиат, а второй нигериец, — преисполнилась негодования и ярости. Все выглядело так, будто они играют в докторов. Интерны не ответили ни на один из наших вопросов, они дважды назвали не тот тип лейкемии, а закончилось все тем, что Кэтрин объясняла им протокол, которому им нужно следовать тем вечером. Я могла думать только одно: интерны? Жизнь моей сестры в руках двух студентов медшколы?

Но сама Кэтрин реагировала совсем по-другому. “Не могу поверить, что, когда я последний раз была в этом здании, я была их ровесницей, — сказала она с лёгкой грустью в голосе, когда студенты вышли. — Мы с Ором тогда только познакомились”.

Первые несколько недель химии прошли гладко. Как мы поняли по случаю с Флоренс, эффект от терапии был накопительным, и первые несколько дней Кэтрин говорила, что чувствует себя замечательно — даже более энергичной, чем ощущала в последние месяцы, поскольку ей регулярно делали переливания крови, чтобы противостоять её анемии. Она писала научные статьи (одна из них была опубликована в Cell, когда Кэтрин лежала в больнице), удалённо управляла лабораторией в Стэнфорде, покупала книги, игрушки и зимнюю одежду для Джейка и Эллы.