Том 7. Моникины - Купер Джеймс Фенимор - Страница 8

После того, как его богатство перевалило за миллион, было замечено, что его мнение о человечестве вообще стало заметно хуже и у него появилась склонность сильно преувеличивать те немногие блага, которыми провидение одарило бедняков. Сообщение о собрании вигов обычно лишало его аппетита, резолюция, исходившая из их лондонского клуба, отбивала у него охоту обедать, если же радикалы предпринимали что-либо, он проводил ночь без сна, а часть следующего дня произносил слова, которые вряд ли удобно повторять. Все же, не нарушая приличий, я могу добавить, что в таких случаях он не жалел намеков на виселицу. Мишенью для лексикона рыночных торговок служил в особенности сэр Франсис Бэрдет. И даже такие достойные и почтенные люди, как лорды Грей, Ленсдаун и Холленд, разделывались под орех. Однако нам нет надобности останавливаться на этих мелких подробностях, так как их можно объединить в общем замечании: чем возвышеннее и утонченнее люди становятся в своей политической этике, тем больше они привыкают забрасывать грязью своих ближних. Впрочем, все это дошло до меня через устное предание; я редко видел моего предка, а когда мы встречались, то лишь затем, чтобы подвести счета, съесть вместе баранье жаркое и расстаться, как расстаются люди, которые по крайней мере никогда не ссорились.

Другое дело — преподобный Этерингтон. Привычка (не говоря уже о моих личных достоинствах) породила в нем привязанность к тому, кто столь многим был обязан его заботам, и его двери всегда были широко распахнуты передо мной, словно я был его родным сыном.

Я уже упоминал, что большая часть моего свободного времени (не считая часов школьного безделья) прошла в его доме.

Почтенный священник года два спустя после смерти моей матери женился на милой женщине, которая по истечении менее двенадцати месяцев оставила его вдовцом и отцом маленькой копии самой себя. Была ли тут причиной его любовь к покойной, или любовь к дочери, или же то, что он не надеялся в новом браке обрести такое же счастье, как в первом, но только преподобный Этерингтон никогда не заговаривал о возможности нового союза. Он, по-видимому, вполне довольствовался выполнением своих обязанностей христианина и джентльмена, без того, чтобы усложнять их созданием новых отношений с обществом.

Анна Этерингтон, конечно, была моей постоянной подругой в те годы, когда я подолгу и с удовольствием гостил в их доме. Она была тремя годами моложе меня, и наша дружба началась с тысячи мелких мальчишеских услуг с моей стороны. Когда ей было от семи до двенадцати лет, я катал ее в садовом кресле, раскачивал на качелях, утирал ей слезы и говорил слова ласкового утешения, если мимолетное облачко затемняло солнечный день ее детства. Позже, до того, как ей исполнилось четырнадцать, я развлекал ее рассказами — поражал моими подвигами в Итоне и заставлял широко раскрывать ясные голубые глаза от восхищения перед чудесами Лондона. Когда же ей исполнилось четырнадцать, я начал поднимать ее носовой платок, бегать за наперстком, петь с ней дуэты и читать ей стихи, пока она занималась рукоделием, как приличествует благонравной барышне.

Кузина Анна, как мне было дозволено называть ее, достигла семнадцати лет, и я стал сравнивать ее с другими девицами из круга моих знакомых, и сравнение обычно было весьма в ее пользу. Тогда же, по мере того, как мое преклонение делалось все более пылким и явным, она перестала быть со мной по-прежнему откровенной. К своему удивлению я все чаще замечал, что у нее завелись секреты, которые она не находила нужным сообщать мне, что она больше времени проводила со своей гувернанткой и меньше в моем обществе. Раз дошло даже до того (как обидело меня это пренебрежение!), что она рассказала отцу много забавных подробностей о праздновании дня рождения в доме одного джентльмена, их соседа, хотя мне перед этим даже не намекнула об удовольствии, которое получила! Впрочем, я был достаточно вознагражден, когда, окончив свой шутливый рассказ, она ласково обратилась ко мне:

— Вы бы смеялись от всего сердца, Джек, если бы видели, как уморительно слуги играли свои роли (там было устроено что-то вроде шуточного маскарада). Особенно потешен был толстый старый дворецкий, которого нарядили Купидоном, чтобы показать, как объяснил Дик Гриффин, какой тяжеловесной и вялой становится любовь от вина и хорошей еды. Как я жалею, что вас там не было, Джек!

Анна была очень женственной и милой, с необычайно прелестным, чарующим лицом. Мне особенно нравилось, как она произносила имя «Джек» — совсем непохоже на буйные выкрики воспитанников Итона или манерность моих оксфордских приятелей.

— И я тоже, Анна, — ответил я, — тем более что вы, как видно, получили большое удовольствие.

— Но это было бы совершенно невозможно, — вмешалась гувернантка, миссис Нортон. — Сэр Гарри Гриффин очень разборчив в своих знакомствах, а вам, моя дорогая, известно, что мистер Голденкалф, хотя он и вполне достойный молодой человек, никак не мог бы ожидать, чтобы один из знатнейших баронетов нашего графства снизошел до того, чтобы пригласить сына биржевика на праздник, устроенный в честь его наследника.

К счастью для миссис Нортон, мистер Этерингтон вышел, едва его дочь окончила свой рассказ, иначе гувернантке пришлось бы выслушать нелестные замечания по поводу ее понятий об уместности тех или иных знакомств. Но и Анна пристально посмотрела на гувернантку, а ее нежное лицо залила краска смущения, напомнив мне румянец утренней зари. Она потупила кроткие глаза и довольно долго хранила молчание.

На другой день, когда, скрытый кустами, я возился с удочками под окном библиотеки, я услышал мелодичный голос Анны, которая здоровалась с отцом. Подойдя к окну, она ласково спросила отца, как он провел ночь, и сердце у меня забилось быстрее. Он ответил ей с не меньшей нежностью, а затем наступило некоторое молчание.

— Кто такие биржевики, отец? — вдруг спросила Анна, и ее рука зашуршала листьями над моей головой.

— Биржевик, моя дорогая, это человек, который покупает и продает ценные бумаги в расчете на прибыль.

— И это занятие считается постыдным?

— Ну, это зависит от обстоятельств. На бирже оно считается вполне почтенным, однако среди коммерсантов и банкиров, кажется, существует несколько брезгливое к нему отношение.

— А почему? Вы не знаете, отец?

— Мне кажется, — смеясь, ответил мистер Этерингтон, — всего лишь по той причине, что это занятие ненадежное и может привести к внезапным убыткам. Это азартная игра, а все, что ставит под угрозу собственность, естественно, вызывает неодобрение у тех, кто стремится прежде всего накоплять ее и кто считает очень важным для себя, чтобы все прочие отвечали за свои финансовые операции.

— Но оно считается бесчестным занятием, отец?

— По нашим временам — не обязательно, моя дорогая. Но оно легко может стать бесчестным.

— И все-таки общество находит его недостойным?

— Это зависит от обстоятельств, Анна. Когда биржевик разоряется, его всегда осуждают, но, насколько я знаю, солидные барыши делают и его репутацию вполне солидной. Но почему, дорогая, ты задаешь такие странные вопросы?

Мне показалось, что дыхание Анны стало прерывистым и она высунулась из окна, чтобы сорвать розу.

— Миссис Нортон сказала, будто сэр Гарри Гриффин не пригласил Джека потому, что отец Джека — биржевик. Вы думаете, она права?

— Очень может быть, моя дорогая, — ответил священник, и мне почудилось, что при этом он улыбнулся. Сэр Гарри—отпрыск старинного рода и, вероятно, он не забыл, что наш друг Джек не может похвалиться тем же. Кроме того, хотя сэр Гарри и гордится своим богатством, по сравнению с отцом Джека ему не хватает миллиона или двух; иными словами, как выражаются на бирже, отец Джека мог бы купить десять таких сэров Гарри. И это обстоятельство, возможно, сыграло более значительную роль, чем первое. К тому же ходят слухи, что сэр Гарри сам играет на бирже через подставных лиц, а когда джентльмен прибегает к таким средствам, желая увеличить свое состояние, он бывает склонен всячески подчеркивать свое положение в обществе. Чтобы как-то искупить свое унижение.