Синьор президент - Астуриас Мигель Анхель - Страница 49

Пой, приятель!

Пой, дружище, пой!… В лихорадке дрожала листва деревьев, и лес пил лунный хинин. Напрасно ждали приказа о выступлении. Далекий лай собак выдавал невидимую деревню. Светало. Войско, неподвижное, готовое этой ночью атаковать первый гарнизон, чувствовало, что какая-то неведомая, скрытая сила лишала его жизни, что люди обращались в камни. Дождь превратил в месиво хмурое утро. Дождь струился по лицу и голым спинам солдат. Потом, в рыданиях неба, расслышали самое страшное. Сначала распространились отрывистые, противоречивые сведения. Шелестели робкие голоса, которые, боясь правды, не говорили всего, что знали. Глубоко-глубоко в сердцах солдат застыло, затвердело что-то – железная пуля, костяной след. Как одна большая рана кровоточил весь военный лагерь: генерал Каналес умер. Сведения уточнялись отдельными слогами и фразами. Слогами из букваря. Фразами из заупокойной молитвы. Сигареты и агуардиенте, смешанные с порохом и горестными восклицаниями. Не верили в то, что слышали, хотя это было так. Старики хранили молчание, сгорая от нетерпения узнать всю правду: одни стояли как вкопанные, другие растянулись на земле или сидели на корточках, швырнув соломенные шляпы на землю и сжав головы ладонями. Парни стремглав бросились вниз, в ущелье, разузнать подробности.

Слепил и дурманил солнечный блеск. Облачко птиц парило вдали. Время от времени слышались одиночные выстрелы. Вот село солнце. Растертое до крови небо виднелось сквозь рваную попону туч. Огни бивуаков потухли, и все слилось в сплошную черную массу, один всепоглощающий мрак: небо, земля, животные, люди. Тишину разорвал цокот лошадиных копыт: «цок-цок, цок-цок!…», его множило эхо в ущелье. От часового к часовому, ближе и ближе; гонец уже здесь, среди тех, кому почудилось, что они видят сон наяву после того, как всадник окончил рассказ. Генерал Каналес скончался внезапно, после ужина, когда он собирался ехать к войскам, чтобы возглавить поход. А теперь был отдан приказ ждать. «Что-нибудь ему подложили, перец-чильтепе или корень асейтильо; это убивает человека, не оставляя никаких следов. Не случайно же он умер в такой момент!» – заметил чей-то голос. «Он должен был беречь себя!» – вздохнул другой. Что-о-о?… Все вдруг умолкли; от страшной вести душа ушла в пятки, в голые пятки, зарывшиеся в землю… Его дочь?…

Спустя какое-то время, долгое, как всякое худое время, прибавил третий голос: «Если хотите, я прокляну ее; я знаю одно заклинание, которому меня обучил колдун с побережья; как-то раз у нас в горах не хватило маиса, и я спустился вниз купить его и выучил тогда слова!… Хотите?…» – «Я так скажу тебе, – ответил еще один голос из мрака, – что до меня, я согласен, она ведь убила своего отца!»

Цокот копыт затихал на дороге: «цок-цок, цок-цок, цок-цок!» Послышался окрик часовых, и снова воцарилась тишина. Только вопль койотов несся ввысь, как лестница-стремянка, до самой луны; она взошла поздно, опоясанная большим ободом. Позже послышались раскаты грома.

И для каждого, кто рассказывал о случившемся, генерал Каналес выходил из могилы, чтобы повторить свою смерть: он сел ужинать за непокрытый стол, при свете керосиновой лампы; слышались шаги адъютанта, позвякиванье прибора, звон тарелок, было слышно, как наполнился водой стакан, как зашуршала газета и… больше ничего, ни стона. Его нашли мертвым; он навалился на стол, прижав щекой лист «Эль Насьоналя», устремив на что-то полуоткрытые, остекленевшие, отсутствующие глаза, на что-то, чего они не могли уже видеть.

Люди вернулись к своим повседневным делам с неохотой; они теперь не желали быть только рабочим скотом, они шли вершить революцию со Старым Мундиром, как ласково называли генерала Каналеса, шли, чтобы изменить жизнь, ведь Старый Мундир обещал им вернуть землю, которую под предлогом роспуска общин у них отобрали силой; обещал распределить по справедливости воду, отменить выкуп за отбившийся от стада скот, прекратить на два года ввоз дорогой пшеницы из-за границы и расширить посевы маиса; создать сельскохозяйственные кооперативы для приобретения машин, хороших семян, породистого скота, удобрений; пригласить специалистов, сделать доступнее и дешевле пользование транспортом, передать прессу в руки людей, избранных народом и ответственных только перед народом; ликвидировать частные школы, ввести пропорциональное налогообложение, удешевить медикаменты, расширить поле деятельности врачей и адвокатов и объявить свободу культа, что давало бы возможность индейцам не подвергаться преследованиям за поклонение своим божествам и поддерживать в порядке свои храмы.

Камила узнала о кончине отца много дней спустя. Каком-то неизвестный голос сообщил ей об этом по телефону.

– Ваш отец умер, прочитав в газете, что Президент Республики был шафером у вас на свадьбе…

– Это неправда! – закричала она…

– Неужели неправда? – рассмеялись ей в ухо.

– Это неправда, он не был ша… Алло! Алло! – Трубку уже повесили, но разъединение произошло не сразу, будто кто-то тихонько удалялся. – Алло!… Алло!…

Она упала в плетеное кресло, ничего не чувствуя. Потом огляделась вокруг, и то, что она увидела, показалось ей не таким, как раньше; раньше были иные краски, иной воздух. Умер! Умер! Умер! Взмахнула руками, словно захлебываясь чем-то, и захлебнулась от смеха со стиснутыми зубами, с рыданием, застывшим в зеленых глазах.

Бочка водовоза громыхала по мостовой; слезами сочились краны, металлические бидоны сверкали смехом.

XXXVI. Танец Тоиля[30]

– Что будут пить сеньоры?

– Пиво…

– Нет, мне не надо; мне виски…

– А мне коньяк…

– Итого, значит…

– Кружку пива…

– Один раз виски и один – коньяк…

– Пару бутербродов еще!…

– Итого, значит, один раз пиво, один – виски, один – коньяк и бутерброды…

– А я опро…кину рюмочку к чертям! – послышался голос Кара де Анхеля, он возвращался, на ходу застегивая брюки.

– Что будете пить?

– Все равно; принесите содовой…

– Слушаю… итого, значит, пиво, виски, коньяк и содовая.

Кара де Анхель придвинул кресло, чтобы сесть рядом с человеком двухметрового роста, который смахивал на негра, хотя и был белый; спина – шириной с железнодорожную колею, спереди пара молотов, похожих па руки, и шрам между белесыми бровями.

– Подвиньтесь-ка, мистер Дженджис, – сказал Кара де Анхель, – я поставлю свое кресло рядом с вашим.

– С превеликим удовольствием, сеньор…

– Я выпью и тотчас удалюсь, меня ждет патрон.

– А, – продолжал мистер Дженджис, – раз уж вы будет у Сеньор Президент, надо не распускайт там слюни и сказайт ему, что слухи, которые тут про вас ходят, – есть глупость, сплошной глупость.

– Само собой разумеется, – заметил один из четырех собеседников, тот, что просил коньяк.

– И вы мне это говорите! – перебил его Кара де Анхель, поворачиваясь к мистеру Дженджису.

– Ну и что же? – воскликнул гринго, с размаху шлепнув ладонями по мраморному столу. – Конечно! Я бывал тем вечер тут и слыхал собственным ухом, как военный прокурор говорил о вас, вы есть враг перевыборов и заодно с генерал Каналес, друг революции, большой предатель.

Кара де Анхелю не удалось скрыть охватившей его тревоги. Обстановка складывалась так, что идти теперь к Президенту было страшновато.

Приблизился кельнер с напитками. Сверкала белая манишка, а на манишке, украшенной красной цепочкой, – слово «Gambrinus».

– Вот виски… пиво…

Мистер Дженджис одним махом, не моргнув глазом, опорожнил рюмку, словно проглотил слабительное; потом вынул трубку и набил ее табаком.

– Да, мой друг, нежданно до слуха патрон дошел это дело, и вам не следуйт много веселиться. Вы должен сейчас использовайт визит и сказайт ему прямо о том, что есть и что нет; это случай – весьма счастливый.