Синьор президент - Астуриас Мигель Анхель - Страница 35

– …Вот что защищаем мы, военные!

– Что ты говоришь, тага?

В душе старого Каналеса поднялась буря возмущения, которое охватывает душу каждого честного человека при виде вопиющей несправедливости. Все виденное им в его стране причиняло такую боль, будто кровь сочилась из пор. Болели тело и мозг, ныло у корней волос, под ногтями, между зубами. Какова же окружающая действительность? Раньше никогда он не думал головой, думал фуражкой. Быть военным, чтобы поддерживать власть клики грабителей, эксплуататоров и обожествляемых губителей родины гораздо тяжелее, – ибо это подло, – чем умереть с голоду в изгнании. Какого дьявола требуют у нас, военных, верности режимам, предающим идеалы, родную землю, народ…

Индеец смотрел на генерала, как на диковинное чудо, ничего не понимая из того, что тот шептал.

– Пошли, татита… а то конная полиция нагрянет!

Каналес предложил индейцу ехать вместе с ним в другую

страну; индеец, который без земли – что дерево без корней, согласился. Вознаграждение было подходящим.

Они выехали из хижины, не загасив огня. Прокладывали путь в сельве с помощью мачете. В зарослях терялись следы ягуара. Тень. Свет. Тень. Свет. Узоры из листьев. Оглянувшись, увидели, как метеором вспыхнула хижина. Полдень. Неподвижные облака. Неподвижные деревья. Безнадежность. Слепящие блики. Камни и снова камни. Мошкара. Чистые, горячие скелеты, словно только что выглаженное нижнее белье. Брожение. Шумные взлеты вспугнутых птиц. Вода и жажда. Тропики. Смена пейзажей и неподвижное время, неподвижное, как жара, как сама вечность…

Генерал прикрыл платком затылок от солнца. Рядом, в ногу с конем, шел индеец.

– Я думаю, если мы будем идти всю ночь, то сможем утром приблизиться к границе. Следовало бы, пожалуй, рискнуть и выехать на шоссе; мне надо заехать в «Лас-Альдеас», к моим старым знакомым.

– Тата! На шоссе?! Что ты надумал? Тебя увидит конная полиция!

– Не бойся, иди за мной. Кто не рискует, тот не выигрывает, а эти знакомые могут нам очень помочь.

– Ой, нет, тата!

Вздрогнув, индеец добавил:

– Слышишь? Слышишь, тата?…

Приближался конный отряд, но скоро стук копыт стал затихать и затерялся где-то позади, словно отряд повернул обратно.

– Тише!

– Конная полиция, тата; я знаю, что тебе говорю, и нам надо пробираться старой дорогой, хотя придется сделать большой крюк, чтобы выйти к «Лас-Альдеас».

Вслед за индейцем генерал свернул в сторону. Пришлось спешиться и вести лошадь под уздцы. Ущелье все более и более заглатывало их, и чудилось, будто идут они внутри раковины, под покровом смертельной угрозы, витавшей над ними. Быстро стемнело. Мрак сгущался на дне спящего ущелья. Ветер, то налетавший, то стихавший, качал деревья, тревожил птиц, казавшихся таинственными предвестниками опасности. Розоватое облачко пыли у самых звезд – это все, что они увидели на том месте, где недавно стояли: там пронесся отряд конной полиции. Они шли всю ночь.

– Как поднимемся наверх, будет «Лас-Альдеас», суньор.

Индеец пошел с лошадью вперед, чтобы предупредить о приезде Каналеса его приятельниц, трех сестер – старых дев, чья жизнь текла мирно и тихо: от троицы до ангины, от поминок до простуды, от флюса до колотья в боку. Они выслушали новость. Чуть не упали в обморок. Приняли генерала в спальне. Гостиная не годилась. В деревнях таков обычай, что гости, входя, кричат на весь дом: «Аве Мария! Аве Мария!» Генерал рассказал им о своем несчастье прерывающимся, угасшим голосом, смахнув слезу при упоминании о дочери. Они плакали так горько, так горько, что па момент забыли о собственном горе, о смерти мамы, по которой носили глубокий траур.

– Мы, конечно, будем содействовать вашему побегу, хоть напоследок. Я пойду поговорю с соседями… Вот когда вспомнишь о контрабандистах… Ох, я знаю! Все броды через реку охраняются полицией.

Старшая, говоря это, вопросительно посмотрела на сестер.

– Да, моя сестра права, генерал, мы поможем вам бежать, а так как вам не мешает взять с собой немного провианта, пойду приготовлю еду.

К словам средней сестры, у которой от страха даже перестали болеть зубы, присоединилась младшая:

– И раз вы здесь у нас проведете весь день, я останусь с вами, чтобы вам не было так грустно.

Генерал растроганно посмотрел на сестер – то, что они делали для него, не имело цены – и попросил их тихим голосом простить его за беспокойство.

– Что вы, что вы, генерал!

– Не надо, генерал, не говорите так!

– Дорогие мои, я вижу, как вы добры ко мне, но я ведь понимаю, какой опасности вы себя подвергаете…

– Это долг друзей… А вы, генерал, можете себе представить, генерал, как нам тяжело после смерти мамы…

– Скажите, отчего же умерла ваша матушка?…

– Вам расскажет моя сестра; а мы пойдем займемся делами…

Так сказала старшая. И вздохнула. Потом пошла в кухню; тихо скрипел под платьем корсет. Среди старых экипажей, около курятника средняя сестра приготавливала сверток с провизией.

– Ее невозможно было перевезти в столицу, а здесь не могли распознать болезнь; вы ведь знаете, генерал, как это бывает. Болела и болела… Страдалица! Она умерла в слезах, потому что оставила нас одних-одинешенек на белом свете. Так пришлось… И к тому же представьте себе наше положение сейчас: мы не знаем, как расплатиться с врачом, он за пятнадцать визитов хочет взять с нас сумму, примерно равную стоимости этого дома, то есть все, что мы унаследовали от отца. Простите, одну минуту; пойду посмотрю, чего хочет ваш парень.

Когда младшая сестра вышла, Каналес задремал. Глаза закрыты, тело как пух…

– Что тебе?

– Смилуйся, скажи, где мне можно присесть…

– Вон там, видишь?… За экипажами…

Сельская тишина ткала сон спящего генерала. Благодарностью дышали засеянные ноля, нежностью – зеленеющие всходы и полевые цветы. Утро прошло, наполненное страхом куропаток, которых охотники осыпали дробью; черным страхом перед свежей могилой, которую священник окропил святой водой; проделками молодого бычка – игруна и упрямца. На голубятне в патио старых дев произошли важные события: смерть соблазнителя, помолвка и тридцать совокуплений под солнцем… «Вот какие у нас дела! Вот какие у нас дела! – говорили голуби, высовываясь из окошек своих домиков. – Вот какие у нас дела!»

В двенадцать часов генерала разбудили и пригласили обедать. Рис в листьях чипилина[18]. Мясной бульон. Косидо[19]. Курица. Фасоль. Бананы. Кофе.

– Аве Мария!…

Голос политического начальника[20] прорвал обед. Сестры побледнели, не зная, что делать. Генерал скрылся за дверью.

– Не надо так пугаться, душечки, я же не дьявол о семи рогах! Просто беда, как нерадушно вы гостей встречаете, а я-то к вам так распрекрасно отношусь! И вы это великолепно знаете!

Бедняжки совсем лишились дара речи.

– И… даже шутки ради войти не приглашаете и стул не предлагаете… хоть на пол садись!

Младшая подвинула стул представителю высшей власти в деревне.

– …шое спасибо, так-то. Однако кто же это обедает с вами? Я вижу, накрыто па троих да еще четвертый прибор?…

Три сестры одновременно уставились на тарелку генерала.

– Это… Разве?… – пробормотала старшая; хрустнули до боли сжатые пальцы.

Средняя сестра поспешила на помощь:

– Не знаю, как вам объяснить; дело в том, что после маминой смерти мы все равно ставим на стол ее тарелку, чтобы не чувствовать себя такими одинокими…

– Сдается мне, вы становитесь спиритками.

– А вы обедали, майор?

– Благодарение божье, меня сейчас покормила супруга, и не успел я отдохнуть после обеда, как пришла телеграмма от министра внутренних дел с распоряжением возбудить против вас дело, если вы не рассчитаетесь с врачом.

– Но, майор, это же несправедливо, вы же видите, как это несправедливо…