Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Ванек Карел - Страница 1

Карел Ванек

Приключения бравого солдата Швейка в русском плену.

С бравым солдатом Швейком мы уже знакомы по известному роману Ярослава Гашека.

В этом романе чешский писатель простым, понятным каждому языком, с большой дозой крепкого юмора рассказал о том, что происходит за кулисами войны.

Гашек умер, не успев рассказать о дальнейших приключениях Швейка, за это взялся другой чешский писатель – Карел Ванек.

Роман Ванека «Приключения бравого солдата Швейка в русском плену» написан на основании личного горького опыта писателя. В главе «На работе» он признается читателю: «Я был также в России и жил в плену в так называемой пленной рабочей роте…» Роман во многом биографичен.

Швейк попадает в плен к русским, со свойственной ему невозмутимостью, никогда не теряя юмора, стойко переносит все лишения.

Попадает он в русскую деревню и в Сибирь, в лагерь для военнопленных, потом, после окончания войны, опять возвращается в Прагу.

На русском языке роман Карла Ванека был опубликован в 1928 году тиражом всего 5000 экземпляров и с тех пор ни разу не переиздавался. Причины становятся понятны, как только начинаешь читать эту книгу, разрушающую многие въевшиеся в сознание стереотипы. Сегодня огромен интерес к прошлому нашей страны, а особенно к событиям 1917 года. Книга Карла Ванека даёт возможность посмотреть на Россию тех лет, на события в мире с неожиданной точки зрения – глазами австрийского военнопленного, чешского солдата.

В выходных данных этой книги не случайно отсутствует фамилия переводчика, – выполнивший эту работу литератор обозначен в издании 1928 года только инициалами – «М. С.». При переиздании сделаны незначительные изменения, исправлены проскочившие в первом издании ошибки, устранены неточности в обозначении географических названий и написании имён исторических личностей.

Надеемся, что книга Ванека и сегодня будет читаться с интересом.

Издательство «Братство»

ШВЕЙК ИЗУЧАЕТ РУССКИЙ ЯЗЫК

То обстоятельство, что испуганная корова расторгла связь между бравым солдатом Швейком и императором, за которого Швейк воевал, не оказало никакого влияния на душевное равновесие солдата.

Окружённый русскими, шёл он в плен навстречу неизвестному так спокойно, беззаботно и доверчиво, словно отправился за сосисками к завтраку.

Его ничуть не удивляло, что идёт он от этапа к этапу, что все время меняются конвойные, что ведут его все дальше и дальше. Он брал у конвойных хлеб, пил их жидкий чай и на вопросы, которых не понимал, отвечал приятной улыбкой и нежным, греющим взглядом голубых глаз.

Ему даже было приятно, что его снова окружали только солдаты, которых он постоянно сравнивал со знакомыми из своего батальона.

Когда какой-то бородач, раньше шедший с ним рядом, съел в деревне целый каравай хлеба, запив его четырнадцатью чашками чая, Швейк вспомнил о Балуне и почтительно сказал конвойному:

– У нас тоже был один такой; он поедал столько же, как ты. Звали его Балун; не доводишься ли ты ему родственником? У того тоже был желудок, как пожарная кишка, и тот перед тобой, русский обжора, не ударил бы лицом в грязь! Тот бы тебе, приятель, показал, на что способен австрийский солдат!

В ответ на эту речь, как и все другие замечания Швейка, солдат покачивал одобрительно головой и говорил: «Да-да-да!» или «Хорошо», а Швейк, заканчивая разговор, прибавлял со вздохом:

– Да-да-да, хорошо, да-да-да. Если бы ты, глупец, умел говорить по-чешски или по-немецки, я бы тебя понимал. А то бормочешь, а я ни слова не пойму. Эх ты, дерьмо!

Невозможность договориться с русским сильно мучила его. Он вспоминал о собраниях в Праге, на которых ораторы говорили, что Чехию спасёт русский народ и что он принесёт ей освобождение. И если бы Швейка спросили теперь, что он думает о русских и чехах, он сказал бы:

– Они говорят хорошо и пиво пьют здорово, все эти депутаты; они ведь болтуны и глупы, как ступени на Петринской башне. Никто из них ничего не понимает…

Швейк ничего не боялся, потому что русские солдаты были с ним добры; он дружески разговаривал с ними и с интересом смотрел, как они завёртывали ноги в портянки, пропотевшие в высоких сапогах; портянки эти были большей частью из мешков; Швейк узнал уже, что «садись» означало остановку и отдых, а «пойдём», «пошёл, пошёл» было командой к продолжению пути. Он исполнял эти два приказания, как хорошо выдрессированная цирковая лошадь.

Он все думал о том, какой царь у этих солдат, и пытался расспросить, называл ли он их в манифесте о войне «мои дорогие солдаты». Но на каждое слово, которое он по этому поводу произносил, он получал только: «Да, да!» или «Хорошо!» И наконец он сказал сам себе: «Должно быть, они больше ничего и не умеют говорить».

Когда однажды русский солдат вместе с хлебом дал ему кусок сала, папиросу и сахару, говоря при этом что-то непонятное, Швейк пришёл к окончательному заключению насчёт русского царя; он положил солдату руку на плечо и сказал:

– Послушай, ты, бородач, а ваш царь, кажется, порядочный человек?

И солдат опять на это ответил, как граммофон:

– Да, да, да, хорошо, хорошо!

В этот день знания Швейка в русском языке пополнил казак, который вёл его в штаб дивизии, отдыхавшей в тылу фронта; он осмотрел ранец Швейка, взял оттуда последние консервы и, открывая коробку, спросил пленного:

– У тебя только одна… мать? Ты почему их сожрал? А табак турецкий у тебя есть, мать!..

И Швейк, охваченный радостью, что имеет возможность запомнить часто повторяющееся русское выражение, отвечал:

– Консерва хорошо, турецкий табак да-да, нажрись, вор… мать!

Между ними завязалась дружеская беседа, и Швейк с удовольствием увидел, что казак относится к нему с уважением и, обращаясь к нему, по-приятельски улыбается:

– Вот военнопленный! Русские слова знает и понимает! Молодец, мать!..

За тот небольшой промежуток времени, пока они шли вместе, Швейк заметил, что его провожатый, с кем бы ни говорил, никогда это «мать!..» не пропускает и не забывает упомянуть в начале или в конце каждой фразы и что солдаты, отвечавшие ему на вопросы, также держались этого правила; из этого Швейк понял, что вопрос идёт о каком-то общепринятом выражении, которое свойственно людям хорошо воспитанным и порядочным.

Когда казак передал Швейка в канцелярию штаба дивизии, в дверях показался молодой, высокий офицер, который пытливо посмотрел на пленного и спросил его:

– Ты где попал в плен… мать?

Швейк охотно и без колебаний ответил:

– Осмелюсь доложить, у Брод… мать, господин лейтенант. Почти у самой границы меня забрали, мать!..

При выражении этой учтивости офицер подскочил, ударил Швейка по правой и левой щекам, а затем закричал:

– Кто тебя научил, мать?.. Так нельзя, нельзя говорить с начальством! Сукин ты сын… мать!

Видя, что офицером овладело бешенство, что он начал ругаться и трястись от злобы, Швейк понял, что он ответил неудачно. Взяв под козырёк, он сказал:

– Прошу прощения. Видно, у вас тут ничем нельзя злоупотреблять; сознаюсь, что сказал лишнее. Я, господин лейтенант, ещё не научился по-русски, знаю только эти слова.

Офицер свысока посмотрел на Швейка и, выйдя из хаты, хлопнул дверьми.

После его ухода из-за стола встал писарь, очевидно еврей, и, заливаясь смехом, сказал Швейку по-немецки:

– Ты, приятель, не повторяй все, что слышишь от солдат. Вообще я тебе рекомендую в России побольше молчать до тех пор, пока не будешь знать, что ты говоришь. Иначе ты отсюда живым не выберешься.

Затем он объяснил Швейку, что обозначают эти три слова, которые так часто он слышал от солдат, и что, собственно, он получил от офицера сравнительно небольшую награду. Затем он отвёл Швейка в переднюю, позвал другого солдата и, показывая на Швейка, сказал:

– Отведи его к остальным, и пусть старший зачислит его на обед и довольствие. Ну, сервус, ауф видерзеен… мать! – добавил он, легонько толкнув его коленом в зад.