Маисовые люди - Астуриас Мигель Анхель - Страница 27

Гойо Йик взял деньги и налил полную тыкву. Не водка, а прямо какао!

– Скоро придем, – сообщил Револорио. – Вот с этой вершины видно будет. Тут уже рядом семья Суаснавар, черт их дери, клад закопала. В старину они жили, еще при короле. Золота бочонки, камни всякие… Пока что никто не нашел. Не так давно были тут какие-то люди, белые-белые, прямо великаны, и черные, тоже не маленькие, копали, рыли, динамитом рвали. Весь верх от горы отлетел, во-он там… А клада нет как нет.

– Что поделаешь…

– А перемерли они от того, от чего и мы помрем. Нашли они клад у самогонщиков, там и застряли. Сперва, как пришли, белые отдельно ели, а негры им прислуживали. А потом, когда стали пить, белые служили неграм, и все со всеми обнимались. Водка, кум, штука вредная, но и польза от нее: нет ни дурных, ни хороших, ни бедных, ни богатых. Перед водкой все равны, все люди.

– С тебя, кум, еще шесть монет…

– Верно, да деньги у меня вышли. В долг попрошу – скоро разорюсь, а без денег не нальешь, кум?

– Чего там, кум! Ты мне под честное слово одолжил, и я тебе одолжу. Вот тебе шесть монет, из выручки вычту.

Тыква наполнилась снова, и Паскуаль выпил. Потом он заплатил шесть монет, которые ему одолжил Двуутробец.

– Деньги у меня есть, могу и выпить, – сказал Гойо Йик, расхохотавшись, – так смачно пил его кум.

– Ясное дело, – отвечал Паскуаль, пытаясь засучить рукава. – Дай бутыль, я налью, ты заплатишь.

Так они и сделали.

Паскуаль налил, Двуутробец выпил глоточками. Не дрянь какая-нибудь – тонкий напиток.

– Ах ты, господи, что за красота! – говорил он, смакуя Дивную жидкость, прошедшую глиняные сосуды и почему-то запахшую шоколадом, не дрянь какую-нибудь, тонкий напиток, но и крепкий. – Хочешь выпить, кум, давай бутыль, я тебе в тыковку налью, а ты заплатишь. Все по-честному. Я наливаю, ты плати.

– Хорошо придумал, кум! Люблю, когда честно!

Гойо Йик осторожно взял бутыль, жалея, что у него только Две руки, и налил Паскуалю. Двумя руками трудно держать бутыль на весу. Пустела она очень быстро.

Паскуаль Револорио припал к тыкве, выпятив губу и выкатив глаза, словно конь. Трудно не пролить ни капли, но он не пролил.

– Хочешь выпить, плати! – говорил ему Гойо Йик. – Кумовство кумовством, а дело делом.

Паскуаль чихнул, закашлялся, заморгал и захлопал в ладоши. Г ~~ Из-за тебя, кум, чуть я не захлебнулся! Водка в легкие попала. Вот тебе шесть монет, если ты такой вредный. А вообще, люблю деловых людей, никого они не пожалеют!

– Не вредность это, надо так, а то разоримся. Одни бездельники даром пьют. Водка пропадет – ее из брюха не выудишь, – и друга потеряешь или врага наживешь. Выпьют, а потом говорят: веди меня в тюрьму! А что с нее, с тюрьмы? Хорошо пьешь, смачно. Что-то и меня подмывает…

– Дай бутылочку, продам.

Они обменялись – Двуутробец взял тыкву, Револорио бутыль, которую приходилось наклонять все сильнее.

– Налей, кум! Сейчас тебе заплачу.

– Сам видишь, кум, я тебе доверяю: налью, а потом уж плату беру… А может, просто я очень живой. Бабушка моя говорила: «Живи, как живется, и жив будешь». Не заплатишь – и ладно, вычту из нашей выручки, тысяча двести будет, не меньше, оно и сойдется.

Двуутробец выпил. Лицо у него горело, глаза сверкали, волосы встали дыбом, но внутри, когда он пил, захолодело, даже ноги пробрало, все такие же распухшие, как в те дни, когда он, слепой, милостыню просил под деревом у себя в Писигуилито. Выпил Двуутробец, почувствовал, что свалился на груду шерсти, отсчитал шесть монет и стал осторожно вырывать у кума бутыль.

– Дай-ка мне, кум, нашу бутылочку… нашу красоточку… я тебе налью!

– Ты уж побольше, по-солдатски!

– По-генеральски, да хоть бы и по-мертвецки, все водка! А деньги возьму, да.

– Я тебе плачу, кум, а ты мне налей.

– На шесть монет водки моему куму! Водка запенилась в тыкве.

– Пенится, потому что хорошая.

– Так и вижу, кум, торгуем мы в ихнем селении, чашку – одному, чашку – другому. Оно выгодней, чем бутылками. И главное – за наличные, как мы тут с тобой!..

– Монета к монете! Ну, кум, сейчас ты богатый, выпей последнюю и пойдем…

– Нет, пред-предпоследнюю, я еще жив…

– Ладно, перед-предпоследнюю…

– А ты мне дай на шесть монет и еще на четыре…

– Четыре?…

– Это в долг…

– Подаришь – потеряешь, одолжишь – людей насмешишь…

– Значит, на шесть. Только не скупись и на землю не лей, земля тоже пьющая, да не допьяна, а напьется – трясется. Красивое имя у тебя: Паскуаль. Веселое, как Пасха. На Пасху, наверное, родился, потому и назвали.

Теперь бутыль приходилось переворачивать донышком вверх, Револорио плохо видел, куда льет, а Гойо никак не мог толком подставить свою тыкву под горлышко и водил ею туда-сюда.

– Н-не туда! – восклицал он смеясь и пуская пузыри. – Про-мах-нулся!

Он сплюнул и отер всей ладонью рот, чуть губы не оторвал, чуть не оторвал и губы, и зубы, и щеки. До самых ушей отер.

– Только бы земля не тряслась, – ворчал Револорио. – Подставь-ка поровнее…

– А ты прямо в рот лей. Куда льешь, кум, тыква моя не на земле… Ты что, нарочно? Обидеть хочешь?… Ме-ня… ня… ме…

– Ну вот, кум! Попал.

Водка темным водопадом хлынула в тыкву и расплескалась.

– Кровь проливаешь, кум, чистую прибыль губишь!

– Что нам прибыль, что убыль! Пальцы обсоси. Рука у меня дрожит чего-то.

Револорио с трудом поставил бутыль, а Двуутробец обсосал пальцы, подлизал все вокруг и протянул гыкву снова.

– Перевернем бутылочку, кум?

– Пере-вере-нем…

– Как ты велишь…

– Сперва я тебе дам шесть монет. – сказал Револорио. – На, бери, а то не поверишь.

– Всем верить – но миру пойдешь.

– Бабушка моя Паскуала всегда говорила: «Живи, как живется, и жив будешь».

– Какие у вас имена пасхальные, веселые…

– Матушку окрестили в честь Марии Скорбящей!

– Зерно, она же мать. За матушку твою, я угощаю, вот тебе деньги!

– И я за нее хочу угостить, бери шесть монеток. Заметно полегчавшая бутыль переходила из рук в руки, равно как и шесть монет. Счет вели точно.

– Я выпью, деньги даю…

– Вот тебе… раз, два, три… шесть.

– Теперь я… пять… шесть.

– Я заплатил, а ты не налил…

– Значит, шесть тебе и шесть мне…

Кумовья глядели друг на друга и не верили своим глазам. Кум Двуутробец не верил, что перед ним кум Паскуаль, а Паскуаль не верил, что перед ним Двуутробец. Если бы они в это вникли, они бы разобрались, но куму Паскуалю, в сущности, было все равно. Он глядел на кума Гойо, трогал его и не мог понять, как же это он рядом, когда он далеко, еле виден, в голых песчаных горах, гДе лежит селение, еле виден в горах, среди выжженной травы, сверкавшей в лучах заката, словно раскаленный котел, только скалы белели тощими призраками, и там, за ними, за эквалиптами и гомоном, было селение Святого Креста.

Кумовья шли кто где, иногда натыкаясь друг на друга, шляпы У них сбились на затылок вроде сияния, волосы падали на лицо ветвями плакучей ивы, а губы раздвигались в бессмысленной улыбке. Кумовья собирались торговать водкой, только в бутыли немного осталось, судя и по весу и по слабому плеску, раздававшемуся за спиной у Паскуаля, когда он спотыкался.

Гойо Йик натянул шляпу на лоб, на глаза, чуть ли не на нос, чтобы вернуть слепоту, но не поэтому он вдруг перестал выписывать вензеля. В своих прежних владениях – в царстве осязания и слуха – он встретил Марию Текун. «Как живешь?» – сказала она, и он ответил: «Хорошо, а ты?…» – «Что тут бродишь?» – «Водку продаю, с одним знакомым, мы с ним покумились. Дело завел». – «Много выручишь?» – «Да, – признался он, – кое-что будет…»

Паскуаль дернул его за полу (он упал лицом вверх) и подошел к нему, звеня бутылью, чтобы снять с него шляпу.

– С ума сошел, кум, чего с женой говоришь?

– Не трогай меня, кум, я ее вижу, а еще про детей не спросил!

– Нехорошо с живыми говорить, когда их нету, они тогда тощают и кости у них куда-то растворяются…