Хуандо Прикованный - Астуриас Мигель Анхель - Страница 4

Шестьдесят дюжин сомбреро… едва верилось, однако так было записано в тюремных конторских книгах.

Он это сделал: шестьдесят дюжин сомбреро.

Ему отсчитали, песо за песо, все, что причиталось за труд, и он вышел с сундучком на плече, сменив арестантскую одежду на крестьянский костюм, в своем новом добротном и широкополом сомбреро, которое сам себе сплел к долгожданному дню. Ветерок трогал поля сомбреро. Его сомбреро своими полями ощущало свободу.

– Можно мне здесь написать свое имя? – спросил он у хозяина гостиницы и в ответ на утвердительный кивок написал: Хуандо Диос Родригес.

Но он не остался в этой дрянной ночлежке. Только имя свое написал в регистрационной книге, а сам удрал без оглядки. Что случилось? Что он там увидел?

Ключи!… Ключи в дверях!… Огромные ключи, как в тюрьме, как в камерах…

Ни поспать, ни поесть: куда бы он ни заходил, чтобы перекусить, везде надо было стоять в очереди, все люди по субботам толкутся на улицах, везде, словно очереди арестантов в обеденный час, настоящие арестанты, друг за дружкой, каждый со своей тарелкой. Хуандо предпочел не обедать и зашагал по пыльной дороге к себе в горы, туда, где ему надо было исполнить долг…

Какой долг?

Он его уже выполнил, он уже убил в драке, что правда, то правда, Пруденсио Сальватьерру, лет девять назад, а как будто только вчера, и он уже заплатил тюрьмой за покойника. Какой же еще мог быть долг?

Он знал, что должен сделать одно дело, вот и все. Зачем это облекать в слова или в мысли? Дела более скромны. Дело есть дело, оно – простое, без всяких прикрас. Он его сделает. Исполнит свой долг, вот и все…

Хуандо Прикованный

Хуандо пришел туда, где жил с Карденалой Сифуэнтес. Ничего не изменилось. Все осталось, как было. Деревья, камни и даже, казалось, те же самые ящерицы, которые все так же, спустя девять лет, грелись на солнце, и те же самые птички-плотники, которые пели, и те же любопытные белки шныряли вверх-вниз по деревьям, и те же пугливые кролики…

Исполнить. Хуандо не мог не исполнить. Он чувствовал себя «фунесто». Беда, когда становишься «фунесто». «Фунесто» – это человек, приносящий несчастье. И он, пока не исполнит, не выплатит долг, будет «фунесто».

Так, не долго думая, его и окликнул старик, ловец перепелов.

– «Фунесто», не играй с собой в прятки, – сказал ему старик, – потому-то у тебя все вкривь и вкось идет. Когда ты плюешь, плевок летит в сторону; когда мочишься, поднимается ветер и относит мочу; а когда причесываешься, пробор получается неровный. Так было и у меня, и потому я тебе советую исполнить. Знаю, знаю, что с тобой происходит, это же самое и я пережил, со мной можешь не притворяться, что не понимаешь, о чем веду речь.

– Если сказать по правде, – расколол Хуандо крепкую скорлупу своего молчания, молчания, затвердевшего за многие годы вокруг его тайны, – если сказать по правде, я не могу исполнить, Тата Гуамарачито, потому что у меня нет врагов…

– А может, и не надо? – пробормотал старик, проведя по своему безбородому, с тремя белыми волосками лицу рукой, мягкой от частого прикосновения к перепелиным крыльям.

– Как… не надо? – нахмурил брови Хуандо, стараясь спокойно и прямо глядеть в глаза Таты Гуамарачито.

– Да как слышал: не надо…

– Ладно, ладно, Тата Гуамарачито, еще рано меня отпевать. Пришел мой черед хоронить дурной огонь, мой черед, по несчастью, нет, не по несчастью, а через одну несчастную… – И он сплюнул вкривь, но не потому, что слюна прошла мимо зуба, а нарочно. – И чтобы похоронить огонь, мне надо писать наказ тому, кто его встретит, кто наткнется на костер, и велеть кого-нибудь убить… А у меня, у меня нет смертных врагов… Кого же убить, если мне некого убивать… Так-то вот, что поделаешь… И продолжал после короткого вздоха:

– А потому, Тата, не могу я отделаться от дурного огня, хотя он прожег мне легкие, не легкие у меня, а сита для песка. Все кашляю и кашляю, бывает, и кровью плюю.

– Эту хворь ты из тюрьмы притащил!… Сроку конец, тебе чахотка – венец!

– Нет, это дурной огонь, Тата Гуамарачито, моя болезнь от дурного огня… – Внезапный приступ кашля оборвал его голос, на висках проступила испарина, перед глазами запрыгали огоньки.

– Почему ты, «фунесто», думаешь, что тебя губит дурной огонь? – спросил старик ласково.

– Потому что большой огонь у меня на глазах превращается в сотню маленьких. Ясным днем я вижу, как пляшет он вокруг меня язычками, золотыми искорками, и от этого мне хочется кашлять, меня в пот бросает, тошнит.

– Ну, тогда уйди от него…

– А как, если у меня нет врага, которого я в наказе велел бы убить? – ответил Хуандо понурившись.

– Не вешай голову, «фунесто», Тата Гуамарачито пришел тебе помочь. Слушай мой совет. Той самой ночью ты нашел человечьи кости и металлическую трубочку, где был наказ вызвать на драку Сальватьерру. Не было на тебе большой вины, а если и была, ты искупил ее в тюрьме, и убил ты в честном бою. Двое мужчин с мачете в руках, лицом к лицу, – это двое мужчин, и, подумай сам, ведь он тоже мог тебя прикончить. И подумай также о том, что тот, кто найдет дурной огонь и не выполнит наказ – при встрече зарубить незнакомого ему человека, – сам все равно погибнет от мачете этого человека. Если бы ты, Хуан-до, который «до», а не «после», если бы ты не порешил Сальватьерру, когда услыхал его имя и признал его, будь уверен, не остаться бы тебе в живых, да, будь в том уверен, потому как тогда он бы тебя прикончил, если бы вам довелось опять встретиться. Так написано, и так должно быть…

– Может, это и к лучшему…

– Не говори глупостей, живым всегда быть лучше, чем мертвым!

– Хватит рассуждать, Тата Гуамарачито, что мне надо делать? – прохрипел Хуандо, кашляя, обливаясь потом.

– Пойдешь и разожжешь костер, дурной огонь…

– Кто?

– Ты…

– Я?

– Ты. И напишешь и оставишь там свой наказ, твой наказ убить, ведь недаром ты зовешься Хуандо, до, до, до…

– Да как же мне это сделать, если в наказе я должен велеть тому, кто повстречает дурной огонь и возьмет холщовую сумку, убить в драке… врага, которого у меня нет?

– Все это правильно, Хуан-до-до, но я укажу тебе другой, лучший путь. Ты разорвешь цепь смерти, цепь, к которой ты прикован, понял?

– К чему я прикован? – переспросил Хуандо после молчания, наполненного дыханием двух людей.

– К цепи смерти, которую разорвешь… – стоял на своем Тата Гуамарачито, – и не будешь тогда таким дохлым, не будешь «фунесто».

– Разорвать цепь смерти? Нет, Тата Гуамарачито, это может принести мне еще больше бед, еще больше запутает дело…

– Дурной огонь, который тебя опалил и жжет тебе нутро, виновник очень многих смертей, и настало время его затушить. Благословен тот, да, благословен тот, кто, как ты, может это сделать…

– Скажи мне – как?…

– Я сам пойду с тобой. Встретимся через восемь ночей на девятую. Сейчас ночи светлые, луна на небе, а через восемь суток мгла будет полная. И тогда я приду за тобой и все поведаю тебе, и мы пойдем вместе…

Тата Гуамарачито и Хуандо, засевшие в сосняке, услышали далекий стук лошадиных копыт. Неторопливый, четкий цокот. Они понимали, что лошадь осторожно идет по каменистой тропе у подножия холма и вот-вот выйдет на дорогу, возле которой им надо развести костер, дурной огонь.

На фоне тусклого отсвета звезд, в молочной полутьме обрисовалась фигура всадника. Лошадь была еще далеко. Самое время, однако, чтобы Хуандо зажег огонь. Он так и сделал.

Подобно звезде, упавшей в гущу темного леса, вдруг осветило дорогу яркое пламя.

Всадник заколебался, но другого пути не было, и… вот он уже вблизи костра, спешился с пистолетом в руке.

Человек не мог и не пытался уйти от соблазна. Побледнев, тяжело дыша, не замечая выбившихся из-под шляпы волос, которые лизали ему лоб и глаза, как языки черного пламени, он схватил холщовую сумку, вскочил на лошадь и удалился быстрым галопом, потом перешел на рысь, а костер продолжал пылать.