Сказки врут! - Шевченко Ирина - Страница 57

— Фрау Эбель? Ви тоже хотеть рисовать?

— Если можно.

— Можно. Бьерите бумага, ручка и рисовайте котики. Котики успокаивай ваш ньерв. Идитье, madam, рисовайте и нье мешать нам тут.

Хлопнула дверь.

— Браво, Ле Бон, — похвалил насмешливо Сокол. Из-за высокой спинки кровати при всем желании не могла рассмотреть что-то вычерчивающего на полу колдуна. — И долго вы мечтали сказать ей что-то подобное?

— Многие годы, — со вздохом ответил бельгиец. — Но я думать, это быть мне радость.

Иногда мы сами не понимаем своих желаний.

Они еще о чем-то говорили, но я уже не прислушивалась. Снова навалилась тяжесть, заломило виски, а в глазах то темнело, то вдруг хотелось зажмуриться от болезненно-яркого света. И в конце концов я сдалась, выбрав темноту. Слава богу, это была обычная темнота, и я пребывала в ней в счастливом одиночестве.

Мне было почти хорошо.

А потом меня зачем-то подняли с мягкой уютной кровати и уложили на твердый пол. Хотела возмутиться — голос не слушался. Хотя бы взглянуть, что происходит, — глаза отказывались открываться. Откуда-то издалека долетали обрывки разговоров и непонятных слов — возможно, на латыни, но я бы сейчас за это не поручилась, как и за то, что все происходящее не еще один сон.

— …А теперь надо руку резать?

— Антоша, ты в каком веке живешь?

Запах табака и дорогого парфюма. Сдавившие предплечье пальцы. Игла словно раскаленная. У нас тут не Средневековье: стерильные шприцы и вата со спиртом, прямо как в поликлинике. И добрый доктор Франкенштейн…

— Уходить все! Нечьего видеть. Mademoiselle отдыхать.

Мадмуазель отдыхать на полу?

Слава богу, нет. Теплые руки, знакомые, родные. Едва уловимый аромат активно рекламируемого по всем каналам дезодоранта — того самого, перед которым и ангелы не устоят. Колючая щека, о которую с нежностью трусь носом. Снова кровать…

— Она спать мало. Потом льежать. Час, два, три. Пока голова переставать больеть. Не надо бить одна. Говорить, слушать. Видьеть. Вьечер бить, как новьенький.

— Нас она и старенькой устраивала.

Надо же, темный, я тебя, оказывается, чем-то устраивала. А чем-то, видать, не вышла, раз так резво за Антошкой спрятался…

— Спасибо, Виктор. Я ваш должник. Но я не люблю оставаться в долгу…

Интересно, почем нынче Насти? Смотри не переплати…

Я еще не спала, когда он вернулся. Вошел, негромко окликнул державшего меня за руку Сережку. Глаз я по-прежнему не открывала, но голоса слышала уже отчетливо.

— Идем, пока время есть, обсудим еще кое-что. Влад звонил Антону…

— Знаешь, Сокол, мне уже не очень нравится наш план.

— Есть другой?

— Нет, но Настюха…

— Ты же слышал Ле Бона? С ней все будет в порядке.

— Нужно сказать ей, чтобы она не…

— Нет! — резко и твердо. — Или ты не понимаешь, что на кону? А Ас-с… Настюха твоя все поймет. Потом.

Настюха ничего понимать не желала и попросту отключилась, так и не узнав, чем кончился этот разговор.

Когда я проснулась, в комнате никого уже не было, и меня это даже порадовало. Правда, ненадолго: опять разболелась голова. Но на этот раз боль не сопровождалась пугающими картинками и провалами во тьму — обычная такая головная боль, как после трудного рабочего дня или бессонной ночи.

— О, ты уже не спишь? — заглянул в комнату Антон. — Хочешь… Чего-нибудь хочешь?

— Чего-нибудь — нет. Только пить. А омлета, боюсь, мне не оставили.

— Обижаешь!

Охотник умчался на кухню, а через минуту вернулся со стаканом минералки и тарелкой.

— Ну и-и?

Омлет был очень вкусный, несмотря на то что давно остыл. Повезло все-таки Ксюше, да…

— Настя, знаешь, что я подумал?

— Что?

— Ну мы с тобой теперь вроде как не чужие. — Антон смутился, но краснеть не стал. Жаль, у него это так мило выходит. — Ле Бон, конечно, ничего такого не говорил, но… В общем, я решил, что ты мне теперь как бы сестра… Двоюродная. Или троюродная. Дашь мне свой номер? А я тебе свой запишу. Созвонимся потом как-нибудь. Может, в гости к нам выберешься. На Хортицу съездим, там красиво, тебе понравится…

Нет худа без добра: вот я и братом обзавелась.

Хорошо, что Антон решил таким образом трактовать этот кровный бартер, а то Ксюшка-то у него наверняка ревнивая. Искусает еще, а мне не слишком хочется потом прививки от ложной ликантропии делать и полгода лысой башкой отсвечивать.

— Ты чему улыбаешься?

— Ничему, Антош. Просто так. А Серый где?

— Он… Они с Соколом там, в комнате. Разговаривают. Позвать?

— Нет, не нужно, — решила я. — Пусть общаются, раз есть о чем.

— Ле Бон сказал, чтобы ты одна не оставалась…

— А ты со мной не посидишь?

— Я посижу, если не возражаешь, — сказала от двери Нат.

Она неспешно приблизилась к нам, положила руку на плечо охотника:

— Иди, Антоша. А мы тут… О своем, о женском.

Что-то изменилось в ней. Синие глаза уже не казались такими яркими и будто поблекли, веки припухли, заметнее стали тянущиеся к вискам тоненькие лучики морщинок.

— Наташ, что случилось? — спросила я, когда новоявленный братец вышел из комнаты.

— Ох, Настя. — Она не присела — буквально упала рядом. — Настенька…

И вдруг разрыдалась, порывисто прижав меня к груди.

— Спасибо тебе. Спасибо, — слышала ее негромкие всхлипывания. — Милая моя, хорошая, спасибо.

Я оторопело молчала, не понимая, чем вызвала эти слезы и за что удостоена горячих благодарностей. Пусть успокоится, тогда сама объяснит.

— За Сокола, Настя, за него… — Она начала рассказывать еще до того, как иссякли слезы, и я с трудом разбирала слова. Но еще меньше понимала их смысл. За Сокола? Спасибо? — Ле Бон сказал… Сказал, что шансы были минимальные. Ты должна была просто подойти к нему и… А ты сдержалась, смогла. Спасибо.

— Наташ, я…

Я этого не сделала бы. Никогда. Но мне не позволили договорить.

— Жизнь — сложная штука, Настя. — Нат отпустила меня, позволив снова прилечь на подушки. Утерла рукавом слезы. — Слишком сложная, особенно наша. Работа, будь она неладна. Положение. Черствеешь, грубеешь. Перестаешь замечать и ценить что-то важное. Но есть вещи… Я не знаю, как объяснить. Вещи, события, люди… Якоря, которые удерживают тебя, не дают сорваться. И Сокол — мой якорь. Один из немногих оставшихся. Поэтому… Давай я тебе просто расскажу? Это не бог весть какой секрет, но в наших досье тот случай не значится, и известно о нем немногим. А ценен он, наверное, только для нас двоих… А может быть, только для меня. Это давно было. Мы с Францем год как поженились, ждали ребенка. Ты же знаешь, как ведьмы рожают? Ах да, откуда тебе… В общем, смысл сводится к тому, что ведьма — я ведь тоже ведьма в каком-то плане — обязательно должна пройти весь путь до конца, должна родить ребенка самостоятельно, впустить его в мир, поделиться жизнью, поделиться силой. Это не просто приметы — это научная теория, подтвержденная многовековой практикой. Ну а мне с моими, хм, вокальными данными, сама понимаешь… Вдруг закричала бы как-то не так? Не сдержалась бы? Франц за полгода нанял лучших специалистов, оборудовал родильную палату прямо у нас в доме. Какие-то серьезные дядьки осматривали меня, что-то измеряли, записывали, обещали во всем разобраться и найти приемлемый выход… А за три недели до установленного срока Ник решил появиться на свет, и выход нашелся только один — кесарево. И вот представь, меня уже готовят к операции, я реву, как дура, вокруг врачи бегают, и входит Сокол. Кирилл тогда у нас жил, а он просто к брату приехал — я о нем и думать забыла: гуляет себе мальчик по усадьбе, ну и пусть гуляет. А тут зашел: халат, шапочка — до сих пор не знаю, кто их ему дал, — настоящий доктор, и плевать, что только-только на второй курс перешел. Подходит ко мне и вдруг как схватит за горло. «Ты у меня, — говорит, — Наташка, сейчас родишь и не пикнешь», а я смотрю на него и понимаю: и правда не пикну. И так страшно стало: мне же и до этого предлагали искусственную немоту устроить, только предупреждали, что голос, возможно, полностью уже не восстановится. То есть голос-то восстановится, а способности — уже нет. И тут этот недоросль влез! И хоть бы что ему. Я в панике, а он присел в сторонке и, представляешь, командует оттуда врачам: давайте, мол, начинайте, а я посмотрю. Насть, поверишь, убить была готова. Я мужа не пустила, не хотела, чтобы он это видел, а тут какой-то пацан заявляет, что он посмотрит! Слова сказать не могу, слезы в два ручья, меня чуть ли не силком на родильный стол волокут… А этот нахал еще и ухмыляется: «Гордись, Наташка, ты у меня первая будешь!» А потом… Потом помню, как Ник закричал. Слава богу, не в меня удался. Слышу его и чувствую, что и сама уже могу… Да так могу! А Сокол… Акушерка Ника обтерла, в пеленку завернула и мне несет, а он просто подходит и, ни слова не говоря, забирает у нее малыша и уже сам приносит мне. «Поздравляю, — говорит, — у вас мальчик… Всегда мечтал это сказать». Разворачивается и уходит. Оказалось, у него в тот вечер самолет был домой. И увиделись мы в следующий раз уже почти через три года, когда он насовсем к Кирюшке перебрался…