Портрет призрака - Норминтон Грегори - Страница 32

— Вы не хотели бы присоединиться к моей прогулке? — спрашивает Синтия.

— Я как раз собирался предложить вам пройтись.

— Что ж, хорошо. Идемте.

У передней двери Синтия поднимает засов и делает приглашающий жест. Уильям с непокрытой головой следует за ней. Их приветствует прохладный ветер, прилетевший издалека, с побережья.

— Вам не холодно?

— Нет, сэр. А вам?

— Будет чудесный день. — Он произносит это без тени сомнения, хотя небо затянуто облаками. — Назовите это предчувствием мельника.

Впервые за все время их знакомства они вместе выходят за ворота. Уильям идет рядом с ней, очарованный ею. Но вот она останавливается и, словно вглядываясь в небо, поднимает голову, слегка склоняя ее набок. Он догадывается: она предлагает ему поцеловать себя. Что ж, ему известен ритуал, которого от него ждут.

— Мадам, — произносит он, элегантно кланяясь. Он целует тыльную сторону собственной руки и сразу же, мгновенно и дерзко, касается ее губ своими. Всего лишь на миг. Не успев насладиться спокойной податливостью ее губ, он отступает, изображая изнеможение и восторг, и надевает шляпу. Синтия дожидается, пока он поправит ее, чтобы сидела как надо, затем, улыбаясь, указывает дорогу.

Уильям помнит эту тисовую рощу с тех пор, когда еще мальчиком он часами не отрывался от окон, рассматривая ее. Некоторые деревья невероятно стары. Мрачные, траурного вида, они тем не менее действуют на него утешающе. Жизнь, что длится дольше жизни человеческой. Возможно, когда-нибудь под ними будут гулять его правнуки.

В парковых прудах всплескивает, играя, рыба. Самый большой пруд зарос ольхой, но в остальном за ними давно следят и ухаживают.

— Вот этим мы и кормимся, — говорит Синтия, кивая на расходящиеся по воде круги. — И еще мы держим кроликов и цыплят. Это дальше, за огородом.

Но она умалчивает, что и садовник, и Лиззи свободно берут для себя из этих припасов сколько вздумается. И она не винит их в этом.

Подстриженный газон кончается, дальше идет высокая трава. Синтия берет Уильяма под руку и ведет его в сторону от заброшенной пасеки, ветшающей за оградой. Там, дальше, он видит огород и садовника, который стоит на коленях возле грядки и поддерживает рукой сломанный лук-порей. Наверное, предается невеселым раздумьям о причиненном бурей ущербе. Садовник не замечает их — то ли его внимание полностью поглощено грядками, то ли его чувства притуплены утренней дремотой. Синтия, разумеется, видит, что садовник пребывает в праздности, но вместо того, чтобы окликнуть или выбранить его, она лишь подбирает юбки и идет дальше.

— А я его знаю, — говорит Уильям. — Он нередко дает мне душистой руты для лечения суставов у отца.

— С нашей клумбы лекарственных трав?

— Я очень подвел его, сознавшись в этом?

Синтия улыбается:

— Добряк Джем.

И тут Уильям вспоминает, где еще он видел этого человека. Это же плешивый поденщик с рисунка господина Деллера. Джем с миской гороха. Да, пожалуй, он добряк, думает Уильям.

Синтия открывает калитку, ведущую к садику лекарственных трав. Здесь все по колено заросло сорняками; на грядках обосновались лопухи и крапива.

— Некоторые участки сада совершенно заброшены, — объясняет Синтия. — Слишком много работы, чтобы управляться с ней одному.

Она подводит его к единственной ухоженной грядке.

— Вот ромашка. Вот душистый ясменник, а вот — мирт. Эта часть земли нужна не для того, чтобы кормиться. Мир для отца теперь существует лишь в тех чувствах, что у него остались. И эти травы, — она легонько трогает подсохший стебелек, — нужны мне, чтобы заполнять дом свежими запахами.

Уильям не знает, что сказать; он молча смотрит на нее с возвышения, где стоит. Отсюда хорошо видна бледная полоска ее пробора. И едва заметный светлый пушок над ее верхней губой.

— А вот эти травы лечебные, может быть, ваша мать знает об их целебном действии, — говорит Синтия, наклоняясь к земле, — рута для суставов вашего и моего отцов. Пристенный дубровник, это от подагры. Что с вами, господин Страуд? Вам нехорошо?

Уильям откашливается, глядя на один из цветков, еще не названных ею.

— Нет, со мной все в порядке. — Глупец, проклятый глупец! — Вашему отцу повезло, что у него есть вы.

Синтия распрямляется.

— Идемте, — говорит она. — Я хочу показать вам кое-что еще.

Дигби заглядывает в гостиную, не осталось ли там с вчера хоть корки хлеба, и спугивает человека, едва ли не носом уткнувшегося в кресло хозяина. Дигби нетерпеливо отмахивается от извинений слуги и, видя, что стол пуст, покидает комнату. Деллер и его жена, по-видимому, еще спят, однако рядом слышен шорох щетки подметальщицы, и с кухни доносятся голоса. Скоро поднимутся и хозяева, а тогда ему уже не удастся ускользнуть незаметно.

Дигби отыскивает двери на улицу, идя тем же путем, которым его вели по коридорам вчера, когда мокрая одежда липла к телу точно глина. Перед дверью две служанки (Лиззи среди них нет) на коленях скребут пол тряпками, смоченными в щелоке. Неужели вот эти грязные следы — его? Не меняя своей унизительной позы, служанки склоняют перед Дигби головы, глядя на него из-под ресниц.

— Передайте господину Деллеру, — говорит он, — что я… что Томас Дигби был вынужден спешно возвратиться в город.

— Да, сэр.

— И мою благодарность господину Деллеру за гостеприимство.

Служанки улыбаются, склонив головы набок, чтобы разглядеть его получше. Та, что слева, очень хорошенькая.

— Вы передадите ему мои слова?

— Да, сэр.

Длинные ресницы. На лицах — покорность. Они отодвигаются, освобождая ему дорогу, и он видит сверху, как подрагивают при этом движении их груди. Он начинает дергать засов, чувствуя спиной их взгляды. Наконец засов поддается, дверь распахивается, и он оказывается на свободе, щурясь от дневного света.

Солнце поднялось и набирает силу. Но вдоль мощеной дороги все еще стелется туман. Он слышит всплески и, заинтересовавшись, сворачивает к нему. Сад у Деллера аккуратный и очень ухоженный; кустарники и деревья напоминают изысканную мебель; и работа кипит: звучно и резко щелкают ножницы, шелестят грабли по земле. Сколько же тщетной суеты надо, думает Дигби, чтобы приукрашать бренное, вместо того, чтобы думать о вечном. Яркая пичужка проносится над прудом, но он не смотрит на деревья, в которых она скрывается. Он не замечает ни серебристую филигрань, оставленную в мокрой траве ночными улитками, ни черного дрозда, купающегося в луже, ни радуги в каплях воды, что он стряхивает с крыльев.

— Болван. Дурень. Свалишься туда, так я тебя спасать не полезу.

Дигби узнает вчерашнего мальчишку, что принял у него лошадь по приезде. Сейчас тот лежит на животе возле пруда-садка, лицо его раскраснелось, он пытается выпутать рыболовную сеть из цепкой хватки водорослей.

— Вот ведь бестолочь безрукая. Так и порвать недолго. Давай делай как следует.

Парень постарше, весь в прыщах, с ломающимся голосом, стоит над мальчишкой, ругая его, но не пытаясь помочь.

Дигби решает не вмешиваться. Опустив голову пониже, чтобы мальчишка не узнал его, он возвращается во внутренний двор. Белые голуби россыпью вспархивают и кружат над домом. Не обращая на них внимания, он идет по грязи и прелой соломе в конюшню.

Кроме его лошади, других здесь нет. Животное жует сено, не обращая на него никакого внимания. Дигби снимает с крюка свое седло, пробует ладонью кожу — она еще влажная после вчерашнего ночного ливня. Положив седло на спину лошади, он начинает затягивать подпруги.

— Решил не прощаться?

Дигби еще некоторое время возится с пряжкой и лишь затем поднимает глаза. Перед ним Натаниэль Деллер — без парика, в коричневом халате, отделанном мехом, голые ноги торчат из сапог для верховой езды. От его манерности не осталось и следа, нет даже намека на таковую. По его помятому лицу, равно как и по пышности его наряда, Дигби заключает, что он только что поднялся.

— Я надеялся, ты позавтракаешь с нами, Томас.