Чудеса и диковины - Норминтон Грегори - Страница 39

– Кто вас нашел?

Этот замечательный парень попытался сползти под стол, используя брюхо как рычаг. Я оглянулся, чтобы посмотреть, кто из местных пьянчуг нагнал на него столько страху. У входной двери стоял, поднявшись на цыпочки, высокий, благородного вида мужчина, который явно искал кого-то поверх голов.

– Как вы сказали, вас зовут? – прошептал бородач из-под стола.

– Томмазо Грилли.

– Вы итальянец?

– Флорентиец.

– Тогда вы цените то же, что ценю я. Тот человек ищет меня. Я всего лишь ценитель прекрасного. – Я жадно смотрел, как по столу в мою сторону скользнула серебряная монета. – Попытаюсь сбежать через заднюю дверь. Вы поможете мне, синьор Грили, как… э… близкий по духу?

– Сделаю все, что смогу. – Я вцепился в монету. Бородач выбрался из своего укрытия. Он натянул бороду почти до носа и рывком стащил скальп на лоб, чуть ли не до самых бровей. – Преградите ему дорогу, синьор. Остановите его.

С этим наказом любитель искусства поспешно ретировался. Я спрятал деньги в карман и секунду размышлял, не остаться ли мне на месте. Меня не волновало, что будет с тем человеком; да и не в моих интересах было ввязываться в какие-то опасные интриги.

В глубине таверны раздались пьяные проклятия. Наполовину ослепленный волосами, свисавшими на глаза, мой сутулый беглец налетел на чей-то стол. Суматоха привлекла внимание мрачного преследователя. Его сверкающие синие глаза нацелились на жертву, схваченную за грудки разъяренным пьянчугой. Охотник перешел на бег – и тут я поднялся из-за стола.

Пряжка ремня ударила меня по губам. Из глаз брызнули искры, потом – слезы.

– С дороги! – Преследователь попытался отпихнуть меня в сторону; но я вцепился в эфес его меча.

– Простите меня, я пролил ваше пиво. Мне придется купить вам другое.

Оглянувшись назад, я видел, что беглец вывернулся из захвата и помчался, словно ему угрожала смертельная опасность, к черному ходу таверны. Даже в пылу борьбы мне явственно вспомнился мой собственный марш-бросок по ночному пражскому замку.

– Отпусти меч, чертов коротышка!

Опасаясь удара, я сделал три шага назад; мой противник тут же занял освободившееся пространство. Он шагнул вправо, чтобы обойти меня. Я шагнул влево, словно его отражение в кривом зеркале. Он шагнул влево. Тихо хихикая над этим освященным веками танцем, я шагнул вправо. Разъяренный злодей обнажил меч, после чего ваш маломерный Гораций, решив, что полностью отработал полученную плату, отступил с поля битвы.

Я бежал через главный вход, стараясь убраться подальше от этого места, куда непременно вернется охотник, лишившийся своей добычи. Я знал вкус собственной крови и не испытывал никакого желания вкушать этот замечательный нектар. Благополучно сбежав из таверны, я направился к реке, вертя в руках свой вечерний заработок. Богатые горожане наслаждались досугом под внушительной громадой Кайзербурга. Если вдруг за спиной послышатся злобные крики, я без труда смогу затеряться в толпе. Мое бешено колотившееся сердце постепенно угомонилось. Окружающий мир как будто отодвинулся от меня – реальность скрылась за тонкой пеленой. В воображении я вновь вернулся на выдуманную улицу в Хаарлеме, умозрительная топография которой обогащалась с каждым новым посещением. Солнце золотило фасады домов. Ветви плакучих ив мели пыльные улицы. Кошка свесила со ступеньки крыльца свою маленькую аккуратную лапку. За плеском вина, наливаемого в хрустальный бокал, я слышал басовитую похвалу покупателя. (Пст!) Да, кивал воображаемый голландец на холсте, да – и тянул руку в перчатке к раздутому кошельку на поясе…

– Пс-ст! Синьор Грилли, сюда!

Человек, лицо которого было скрыто тенью, неуверенно высунулся из-за тележки с капустой. Он поднес обе руки ко рту и пошевелил пальцами, словно краб – клешнями, чтобы привлечь мое внимание.

– Хочу поблагодарить вас за помощь, – сказал он. – За вами не было слежки?

– Не заметил ничего такого.

Я удивленно рассматривал молодого человека. Его борода исчезла, обнажив подбородок, который почти утонул в жирной шее. Темная копна волос посветлела и поредела, так что под ней просвечивала розоватая кожа. Губы цвета вареной сливы остались, как и кривой нос, и зеленые глаза навыкате.

– Я вас не узнал, – сказал я, – когда вы сняли лицо.

– Что, хорошая маскировка?

Читатель, строго между нами: маскировка была не особо искусная. Пряди черного парика торчали из-под воротника, словно молодой человек был Гонсальвусом ниже шеи. За щетине остались клочки черной шерсти.

– Тут неподалеку есть другая таверна, где мы можем поговорить, – предложил я.

Молодой человек колебался, оглядываясь по сторонам, словно надеясь получить инструкции извне.

– Ладно, но только недолго.

– Вам угрожает опасность?

– Ну, все равно мне придется вернуться. Если, конечно, я не хочу провести ночь на улице.

Мы зашли в «Медведя», напротив церкви Святого Себальдуса. Наученный горьким опытом и потому более мудрый, чем вы меня помните, я сдержал любопытство, рассудив, что хлебная водка развяжет парню язык и без моего участия. Он, видимо, никогда не пробовал крепких напитков. Он опасливо пыхтел над янтарной жидкостью, а когда наконец пожертвовал ее огню свою верхнюю губу и пригубил самую малость, то скривился и долго морщился.

– Вы вдыхаете испарения, – сказал я. – Сам напиток пойдет много легче, уверяю вас.

Мне не следовало так подчеркнуто говорить о его неопытности. Его спиртовые слезы мигом высохли, а ноздри раздулись от ярости. Мне пришлось срочно придумывать, как погасить возникшую враждебность.

– Тобиас Штиммер, – сказал я, хотя мне это имя не говорило ровным счетом ничего. – Вы, конечно, знакомы с его… иллюстрациями?…

– Иллюстрациями к Ливию? Они хранятся в Гейдельберге. Знаете, я был в Гейдельберге. И его «Четыре возраста жизни», я их тоже видел.

– Штиммер, безусловно, великий гравер.

Молодой человек поднял бровь.

– Вы имели в виду – был великим гравером?

Я поднял бокал, приглашая его еще раз приложиться к напитку.

– Что есть смерть для бессмертных творений художника?

Прежде чем ляпнуть еще какую-нибудь нелепость, я перешел к демонстрации своих собственных талантов. Я спросил, нет ли у него бумаги; он вытащил свой исписанный пергамент, предложив воспользоваться его обратной стороной. Я попросил у него на время свой угольный карандаш. Потом парой искусных штрихов нацарапал некое подобие портрета своего нового знакомца. Из вежливости мне пришлось выпрямить его сломанный нос и подправить линию подбородка. Когда эскиз был готов (вместе со спешно изобретенной монограммой «ТТ» вместо подписи), мой натурщик зааплодировал.

– Вы действительно художник, – сказал он, взглянув на странного гнома новыми глазами. Теперь я был не просто

уродливым карликом, а придворным художником Его Цесарейшего Величества, Императора Священной Римской Империи, в свое время работавшим у прославленных Веттинов и Зонненштайнов, мастером ксилографии и портретистом. Людям, знакомым с моей карьерой, не нужно объяснять, какую историю я ему выдал. Чтобы послужить моим сиюминутным целям, отец превратился в любимого ученика Джамболоньи и заботливейшего пестуна талантов своего сына. Флорентийские академики – во главе с путеводной звездой Сандро Бонданелла – одетые, как восточные мудрецы, подобно тем же волхвам, приносили подарки к моим яслям. Что касается праведного Бонконвенто, этого высокочтимого патриарха, то он сам с прощальным поцелуем, глотая слезы, отправил меня за великим триумфом к пражскому двору. Император Рудольф приобрел свои мифические пропорции далеко не сразу; но видя, как заблестели глаза моего визави при упоминании этого имени, я не смог устоять и принялся плести небылицы про свои связи при дворе. Мой внимательный слушатель не был осведомлен о прискорбном угасании разума великого Рудольфа (он знал об интригах и заговорах в замке меньше, чем самый занюханный пражский корчмарь) и поэтому с жаром просил меня рассказать про выдающиеся достижения императора и описать картины из его коллекции.