Чудеса и диковины - Норминтон Грегори - Страница 18

– Видишь, что ты наделал, – пробормотал он. – Что ты наделал? – Шатаясь, как пьяный, он побрел к двери. Витторио и братья побежали за ним, чтобы успокоить, а я остался с раненым Джованни.

Мальчик медленно ворочался на полу, пыхтел и стонал; с его нижней губы потекла струйка слюны.

– Я тебя не заложу, – сказал он. – Я не скажу про тебя, если ты этого боишься.

– Я не боюсь.

Джованни застонал. Я вспомнил про сонное бормотание Моски.

– Куда он попал?

– В меня.

– Кровь идет?

– Не знаю.

– Что болит? Ребро? Он повредил тебе ребро?

Джованни фыркнул и покачал головой. Он осторожно поднял правую руку – рабочую, в которой он держал кисть.

– Что? – не понял я. – Три ребра?

Только тогда я увидел, что у него сломаны пальцы.

Это был конец для художника. Баюкая покалеченную руку, следующим утром Джованни ушел от Бонконвенто. Растерянный маэстро сунул ему в карман несколько флоринов; Джованни, кажется, не заметил этого подарка. Все это время я прятался за спинами Витторио и братьев.

Итак, я потерял единственного друга. Я не решился заступиться за него или присоединиться к его изгнанию, признав свое участие в проделке. Когда он уходил, я твердил себе, что невиновен в предательстве. Ведь Джованни ненавидел жизнь, которая предстояла ему в этих стенах. Разве не стал этот исход долгожданной свободой, желанным концом его бунта? Я ведь почти не участвовал в этих событиях – всего лишь наблюдал.

Я всего лишь наблюдал.

Мой первый побег был скоротечным.

На следующий день после ухода Джованни я проснулся утром и понял, что не могу смириться с этой жизнью. Я не помнил, почему я здесь оказался и почему я работаю в поте лица, зарабатывая репутацию постороннему человеку. Разве я не родился свободным, с естественным правом идти куда вздумается и жить так, как хочется?

Приоткрыв дверь мастерской, я выскользнул в рассвет.

Мир казался безлюдным и обновленным. Деревья в саду обвивал мягкий туман с запахом грибов; терраса виллы блестела от влажных следов улиток. Я прополз под разбитым окном Бонконвенто, думая вернуться до завтрака. Я себя чувствовал почти счастливым, отдавая салют аистам, дежурившим на Сан-Бабила, и корил себя за это чувство. Проходя через Корсо ди Порта-Ориентале, где местные фермеры разгружали плоды со своих огородов, я подумал, что скоро эти храпящие кули у ворот проснутся и примутся за свое нищенское ремесло. Но попрошайки крепко цеплялись за сон, и я вернулся в Милан, никем не замеченный. Петляя по знакомым улицами, я знал, что пытаюсь сделать невозможное – вернуться в прошлое, забраться в его утробу.

Дом моего отца на площади Санто-Стефано подставлял свой пожелтевший лик первым лучам солнца.

Я подергал дверь черного хода, но она была заперта; я отошел к стене и стал ждать, пока кто-нибудь из жильцов не проснется.

Эту короткую передышку я решил использовать для репетиции своего обращения к отцу. Прошло три года, но в моем воображении отец нисколечко не изменился – словно меня не было дома всего пару часов, словно я бегал к причалам канала, к примеру, или болтался в заброшенном Охотном саду. Отец улыбнется мне, обнимет, усадит за стол разделить с ним завтрак: яйца вкрутую. Он спросит, чему я научился у Джана Бонконвенто, благодарен ли я за его дальновидное решение отправить меня учиться. Я кивну, набивая рот яйцами и разбавленным вином. Папа, а мне уже можно вернуться? Ведь теперь я мужчина – во всем, кроме роста, – и преуспел в живописном искусстве. Можно ли мне уже освободиться от обязательств, которые мешают жить?

Я узнал ее сразу, как только открылась дверь. Это была жена нашего соседа, маленькая бойкая женщина с высоко поднятыми, похожими на полочку грудями; ее скандальные крики мы слышали на лестнице. Я ринулся к ней, шлепая сандалиями.

– Синьора, синьора, пустите меня в дом.

Преодолев первоначальный испуг – а потом и обратный порыв потрепать меня по голове, – женщина сморщила носик в попытке узнать меня.

– Мы знакомы?

– Томмазо Грилли. Я ваш сосед.

– ?…

– Я вернулся.

– Я вижу.

– Снова буду здесь жить.

– Ой, но не здесь же, синьорино… У нас крысы! (Ну, про тараканов вы помните сами.) Только что пробежала одна на лестнице. Это было ужасно. Хвост – как целая змея. Ты уверен, что хочешь въехать обратно?

– Мой… отец ждет меня.

– А, так он с тобой?

– Простите?

– Он так устал от Милана. Когда вы закрыли мастерскую, мой муж пожелал ему удачи.

– Пожелал удачи? Где?

– На лестничной площадке.

– Нет, я имею в виду… в чем удачи?

– Но, дорогуша, ты же только что сказал…

– Он уехал? (Кажется я схватился за ее юбку, чтобы не упасть.) Когда, скажите, синьора, когда это случилось?

– Мне показалось, что ты говорил, что отец с тобой.

– Скажите, куда он уехал?

Паника, как и зевота, заразна. Голос соседки тоже сорвался на крик:

– Я не знаю, я ничего не знаю.

– Прошу вас, пожалуйста, куда переехал отец? Побледневшая и перепуганная синьора отступила назад,

к двери.

– Я… я… я не знаю… – В ее руке блеснул ключ; она воткнула его в замок. – Лучше я спрошу мужа. Он наверху, сейчас и его найду.

Я вцепился себе в волосы.

– Пожалуйста, очень тебя прошу, – сказала синьора. – Нам не нужны неприятности. – Она проворно перескочила через дыру на месте отсутствующей ступеньки и открыла дверь. – Я не знаю, куда ушел твой отец. Он просто собрал инструменты и съехал.

Дверь захлопнулась, и, прежде чем я успел подскочить, раздался звук задвигаемого засова. В ответ на мой настойчивый стук синьора тихо извинилась. Потом она, надо думать, скрылась в прохладной пещере дома. Я повторил свой вопрос воркующей паре голубей. Куда уехал отец?

Если бы мой побег в Милан не был тайным, может быть, я получил бы ответ у Бонконвенто. Но подозреваю, что ты, мой поспешный читатель, без сожалений оставишь Анонимо Грилли в стороне. Ведь тебя увлекла моя история. Поэтому я расскажу о том, как я все-таки освободился от пут.

Через три месяца после того, как Джованни сломали пальцы, «Благовещение» было завершено, и на нимбе Девы досыхала золотая краска. Ярким сентябрьским утром в мастерскую ввалились ученики (которые не общались со мной после «того случая») и принялись за уборку. Бонконвенто охал и ахал от возбуждения.

– Зоппо, – сказал он. – Зоппо, к нам едет гость.

– Клиент, маэстро?

– Покупатель. Прямо из Богемии.

– Император? – брякнул я.

– Его агент, кретин. Ты можешь остаться, если спрячешься где-нибудь в уголке, чтобы никто не увидел твоего уродства. Я просто хочу, чтоб ты увидел, в каких кругах я вращаюсь.

Братья и Витторио (чья утонченная красота с приходом лета начала портиться и грубеть) выбежали на улицу, услышав донесшийся снаружи грохот колес и фырканье лошадей. Я кинулся к своему сложенному матрасу и переложил письмо под рубашку; потом спрятался за «Судом Париса» – за миг до того, как в мастерскую вошел агент. Он оказался человеком невысоким и плотным, с насмешливо поднятыми бровями,

модной бородкой и беспорядочной копной черных волос. Его внимательные глаза быстро обшарили помещение, дважды я даже успел испугаться, что он разглядел меня сквозь холст.

– Синьор Бонконвенто, для меня честь иметь дело с таким знаменитым художником. – Миланский акцент агента был безупречным. Он выставил ногу с крестовой подвязкой вперед и поклонился, взмахнув шляпой со страусовым пером.

– Нет, это честь для меня, синьор Меррик… – (Агент фыркнул.) -…что мне позволено сослужить скромную службу Его Императорскому Величеству, вашему господину.

– Его Величество выражает почтение синьору Бонконвенто и просил меня высказать его искреннее восхищение перед замечательным талантом маэстро…

Читатель, представь себе продолжение этого разговора: сплошные любезности и комплименты. Я догадался, что список картин, которые Джованни показывал мне тогда, был сделан для этого Меррика.