Чудеса и диковины - Норминтон Грегори - Страница 10

После одной такой беспокойной ночи я встретил Арчимбольдо. Или, вернее, встретил его снова. Он споткнулся о меня на площади – споткнулся в буквальном смысле, поскольку в тот миг я наслаждался красотами Собора. Рассыпавшись в извинениях, пожилой господин протянул мне испачканную краской руку.

– Ну-ка, ну-ка, – воскликнул он, когда я поднял с земли мольберт. – Так, значит, наш разговор был беседой двух знатоков! Это твой автопортрет? – Речь шла о неуклюжем наброске, сделанном от скуки и без зеркала. Арчимбольдо перевел взгляд с портрета на оригинал. – Ты самоучка?

– Да.

– Правда?

– Истинная правда.

Я понятия не имел, кто он такой, и пытался придумать, как бы повежливее это узнать.

– Позволь мне представиться. Граф Джузеппе Арчимбольдо, придворный художник его Имперского Величества и твой покорный слуга.

Даже если он и безумец, проявить вежливость не помешает. Поэтому я поклонился, как учил отец. Арчимбольдо отвел назад левую ногу и присел, выставив ладони, как Христос перед учениками.

– Для меня это большая честь – познакомиться с таким даровитым юношей. А ты… скажи, в тот день, в трансепте, ты не обратил внимание на витраж с изображением святой Катерины Александрийской? Тебе понравилось?

– Э-э…

– Так ты ее видел?

– Да, – соврал я. – Очень красиво.

– И что ты думаешь?

– Очень красиво.

Граф Арчимбольдо пожевал усы, отчего стал похож на задумчивую лошадь.

– Люди редко обращают внимание на окна. Раз у них есть практическое назначение, значит, искусство тут на последнем месте.

– Это вы ее сделали?

– Боже мой, нет, конечно. Главным стеклодувом у нас – Конрад из Кельна. Я только создал узор. Мой отец, Бьяджо Арчимбольдо, тоже был художником. У тебя есть отец? – Волоски у меня на шее вдруг встали дыбом. – Он должен гордиться тобой.

– Обычно меня хвалит мама. Мои братья и сестры – они рисовать не умеют – мне ужасно завидуют.

– Да, так бывает. Это неприятно.

– Но потом я рисую смешные картинки, и им становится весело.

Я не чувствовал стыда, когда врал уважаемому человеку. Он так вежливо слушал эту мою ложь, что я сам почти поверил в свои измышления.

– Меня хотят отдать в ученики булочнику, – сказал я. – Отец говорит, что рисованием на жизнь не заработаешь и надо учиться настоящему ремеслу.

Услышав эту нелепую выдумку, граф закудахтал и покачал головой.

– Но я не спросил твоего имени. Как я тебе помогу, если не знаю твоего имени?

– Томмазо Грилли, к вашим услугам.

– Грилли? Ты сказал Грилли?

У меня перехватило дыхание. Я смог только кивнуть, боясь разоблачения. Но Арчимбольдо не слышал о моем отце.

– Я сам создаю грилли, – сказал он. – Если под этим словом понимать фантастические существа.

– Фантастические?…

– Ты разве не знаешь этого слова?

– Ну… это же мое имя.

– Так я и понял.

То, что моя фамилия (которая недавно сменила цветущее Е на голый ствол I) так хорошо мне подходит, стало печальной новостью. Но, с другой стороны, граф Джузеппе Арчимбольдо буквально светился почти что мальчишеским энтузиазмом. Он пригласил меня к себе домой, чтобы как-то помочь моему несправедливому отлучению от служения искусству. При всей своей чудаковатости он казался добрым человеком, поэтому я собрал свой инструментарий и отправился следом за ним.

Страж его палаццо приветствовал нас беззвучным криком. Его борода была клубком шипастых веток, а волосы – жесткой соломой, перевитой ивняком. Лесной бог: когда основали Рим, уже тогда он был древним. Его безжизненные мраморные глаза смотрели на голые камни, на пеструю людскую жизнь и поражались опустошению. Граф Арчимбольдо постучал по зубам портика. Тут же отворилась смотровая решетка, и показался молодой человек, заключенный внутри глотки божества.

– Боже праведный, – сказал он, моргая.

– Следи за своим языком.

– Прошу прощения.

– Разве так приветствуют своего хозяина?

– Это все проклятая темень. Я тут постепенно в крота превращаюсь.

– Неправда.

– Как будто под землей живу.

– Фернандо, открывай дверь. Ты что, не видишь? У нас гости.

Слуга взглянул на меня, и у него на лице не отразилось ни удивления, ни отвращения. Он отпер двери и посторонился, как пропустил бы собаку хозяина. Дверь захлопнулась, и мы погрузились во мрак. Мои руки шарили по сторонам, но я прекратил это сразу, как только случайно схватился за колено Фернандо.

– Возможно, милорд, наш гость предпочел бы осветить себе дорогу? – Арчимбольдо, не обращая внимания на фразу слуги, пронесся мимо чернеющей лестницы. – Он никогда не открывает ставни, – прошептал надо мной Фернандо. – Меня спросить, так по мне, это чистое безумие. Целое состояние уходит на свечи. – Я разглядел белесое пятно его руки и пошел в указанном направлении. Арчимбольдо беззвучно вышел за дверь. Я побрел вперед, ориентируясь по сквозняку, оставленному его накидкой, и оказался в комнате с высоким потолком. Это было ясно по шорохам – по тому, как пространство как будто задерживает дыхание, когда в комнату входят люди. Окна закрывали тяжелые, плотные занавески. Жужжали мухи. В редких прогалинах дневного света я заметил гнилой фрукт, зевающую лилию и розы. Пола не было видно, приходилось ступать наугад. Под ногами чавкал раздавленный виноград. Потом я наступил на абрикос и чуть не упал. Хозяин дома двигался в этом хаосе более уверенно. Я слышал, как он что-то бормочет, а потом – как возится с замком.

– А, – воскликнул он, найдя искомое, что бы это ни было. Раздался треск, потом шипение, и все залил слепящий свет.

– Побереги глаза.

Когда я наконец вытер слезы – хотя в голове у меня все еще мерцали блуждающие огни, – Арчимбольдо обходил комнату, зажигая свечи. Там стояло, должно быть, не менее дюжины канделябров, обвешенных восковыми потеками, похожими на замерзшие фонтаны. Арчимбольдо переносил свечку от одного фитиля к другому, защищая пламя рукой, как мать прикрывает глаза ребенку, чтобы он не смотрел на балаганных уродцев.

– Вот он. Бог Вертумн.

Арчимбольдо зажег масляную лампу и поднял ее вверх. Его рука не дрожала, длинный желтый язык пламени горел ровно и спокойно. Я покорно пересек пыльные бассейны света и встал рядом с графом. Длинная тень от носа искажала его лицо. Он выглядел как восковая маска, как изображение волхва; однако глаза его сверкали детским задором.

– Уже почти закончен, – сказал он. – Остались только нос и подбородок. Каштаны уже не годятся. Сильно подгнили. Я их исправлю по памяти.

Увы вам, не слышавшим о забытом художнике, ибо вы не имеете представления об этом дивном творении: Вертумне, этрусском боге плодородия. Он глядел на меня глазами из черной смородины: живыми, загадочными и злобными. Щеками его были персики, а губами – красные вишни. Кабачки, баклажаны и редис составляли его шею и грудь, на которой луковичной застежкой крепилась рубашка из цветов. Но слова здесь бессильны: десять томов прозы не смогут сравниться с пиршеством для глаз. Бог, коронованный сжатыми колосьями, со скорлупой каштанов вместо усов, был ослепительно причудлив и в то же время – узнаваем, как это часто бывает с шедеврами.

Наблюдая мое изумление, Арчимбольдо усмехнулся.

– Единое целое, согласен?

Бесспорно. Образ, составленный из разнородных цветов и фруктов, слился в одно величественное существо. Каждая виноградинка, каждый кабачок, каждый колос были тщательно и четко выписаны; но при этом все они были частями единого целого.

– Вертумн был еще и богом превращений. Он мог принимать любой облик. Осторожнее, смотри, куда ты садишься, мой мальчик.

Очень здравый совет, учитывая, что по всей комнате была разбросана бывшая натура. Казалось, что сам Вертумн, позировавший для портрета, разобрал сам себя перед уходом. Я взял клюквенную гроздь и сравнил ее с изображением на холсте. Копия была идеальной, вплоть до сдвоенных листьев и числа ягодок.