Рабыня Гора - Норман Джон - Страница 18

Вдруг я испуганно замерла. На меня упала его рука. Ползком я подвинулась ближе, к его бедру, чтобы голова оказалась под его ладонью. Еще в полудреме он дотянулся до меня, запустил руку в волосы, подтянул повыше, к поясу. Я — рабыня. — Да, хозяин, — прошептала я.

Разбудил меня толчок рукояткой плетки.

— Кейджера, — прошептала Этта, — кейджера.

Раннее утро. Уже рассвело. Хозяин спит. Кроме нас с Эттой, в лагере никого.

Трава еще не обсохла. Я выбралась из шатра.

Сейчас Этта задаст мне работу. Я — рабыня. Мое дело трудиться. Вокруг в шатрах спят, раскинувшись на мехах, мужчины. Они — хозяева. Мы, женщины, рабыни, должны привести в порядок лагерь. Дел тут хватает. Принести воды, натаскать хвороста, разжечь костры, приготовить завтрак. Когда мужчины соблаговолят подняться, у нас все должно быть готово.

За работой я тихонько напевала. Этта, казалось, тоже была в прекрасном настроении. Один раз даже поцеловала меня.

Мужчины встанут поздно, и Этта послала меня к ручью стирать на камнях туники. Какая прозрачная вода! Неожиданно — я даже вздрогнула — у самой руки плеснула какая-то небольшая амфибия. Работа спорилась. Воздух чист и свеж. Вскоре из лагеря донесся аппетитный запах — на огромной сковородке Этта жарила яичницу из яиц вуло. А вот и знакомый аромат — кофе. Здесь его называют черным вином. Растет он на склонах Тентийских гор. Первоначально, я думаю, зерна кофе, как и многое другое, были завезены на Гор с Земли, но не исключено, что и наоборот: родина «черного вина» — Гор и на Землю его завезли отсюда. И все же вряд ли. Ведь на Земле кофе распространен куда шире. На Горе везде, кроме Тентиса — города, что славится стадами тарнов и окружающими деревеньками, — кофе — необычная, редкостная роскошь. Знай я тогда Гор получше, предположила бы, что мои хозяева — воины Тентиса. Но, как узнала я позже, они из другого города — Ара.

Когда, зевая, протирая глаза и потягиваясь, как сонный зверь, из шатра появился первый мужчина, мы были во всеоружии. Обе — я и Этта — встали перед ним на колени, склонили головы до земли. Мы — его девушки.

Этта положила на тарелку яичницу (крошечные яйца хранились до утра в холодном песке), теплый желтоватый хлеб. Я, обхватив чугунок тряпкой, налила в металлическую кружку темный дымящийся напиток — кофе, или, по-местному, черное вино.

Потом, к моей радости, мы и себе приготовили тарелки и кружки, позавтракали, пока мужчины не проснулись. Видимо, пока они не принялись за еду, не взяли первый кусок, не сделали первый глоток, нам не возбраняется поесть самим. Что мы с удовольствием и сделали. За вечерней трапезой, обставляемой торжественнее утренних и дневных, горианские условности соблюдаются обычно более тщательно. Вечером ни я, ни Этта под страхом наказания не решились бы притронуться к пище, пока не приступит к еде хозяин и его люди. Но и конца трапезы обычно дожидаться нам не приходилось, можно было есть одновременно с мужчинами, не переставая, конечно, им прислуживать. Тогда мы заканчивали есть или вместе с ними, или чуть раньше и, вымыв кубки, чаши и миски, готовы были снова прислуживать мужчинам, наливать вино и пату или, если они пожелают, утолить их похоть. Ужин отличается от всех прочих трапез тем, что девушка не может притронуться к еде, не получив разрешения хозяина, хозяйки или даже хозяйского ребенка. «Можешь поесть, рабыня», — говорят ей обычно. Не прозвучат эти слова — девушка может остаться голодной. Ну а уж если хозяин, хозяйка или ребенок забудут дать такое разрешение — значит, просто не повезло.

Мужчины выходили к завтраку. Почтительно поприветствовав, мы прислуживали им.

Вот к костру подошел мой хозяин. Мужчины разразились смехом. Какое нетерпение слышалось в этом хохоте! Я встала перед ним на колени, склонила голову к его сандалиям.

В памяти жила ночь. Он научил меня, что значит кЛеймо!

Как я любила его!

Он жестом велел мне подняться. Я вскочила на ноги. Встала перед ним, выпрямив спину, гордясь наслаждением, что сумела ему доставить. По взглядам мужчин догадалась: теперь я стою совсем не так, как когда пришла в лагерь; девушка, стоящая сейчас перед ними, куда привлекательнее той жалкой пленницы, что совсем недавно вытягивалась в струнку за стеной из колючих веток. Теперь я красивее и желаннее — вот что прочла я во взглядах мужчин. Знаю: я должна была бы противиться этому, бороться изо всех сил. Но нет — подкашиваются ноги. Я чувствовала себя такой живой, такой счастливой!

Мой хозяин, наклонившись, осмотрел цветок рабыни на моем бедре. Я дрожала, не смея коснуться его. Выпрямился. Кажется, остался доволен. Какое облегчение! Так хочется, чтобы хозяин был доволен — не только своей рабыней, но и ее клеймом. Этта тоже осмотрела клеймо, улыбнулась, обняла и поцеловала меня. Понятно: значит, клеймо получилось лучше некуда. Я со слезами на глазах обняла и поцеловала ее в ответ. Она позволила мне прислуживать хозяину, и я с радостью бросилась выполнять его приказания. Точно коршун, глаз с него не спускала, стараясь предвосхитить любое желание.

Один из мужчин, судя по жесту и обращенному ко мне взгляду, спросил его обо мне. Хозяин отвечал, не переставая жевать. Все взгляды обратились на меня. Меня обсуждали. Что говорят, я не понимала и все же потупилась и залилась краской. На Горе рабынь обсуждают прямо и открыто, даже в их присутствии. Меня, мою внешность, фигуру, манеру поведения беззастенчиво обсуждали и оценивали. О сексуальности, умении угодить мужчине, о статях рабынь — но не свободных женщин — на Горе говорят так же свободно, как на Земле обсуждают картину или музыкальное произведение, как англичане девятнадцатого века обсуждали собак и лошадей.

Я поняла одно: во многих отношениях я оставляю желать много лучшего. И сразу почувствовала себя маленькой и незащищенной.

Хозяин протянул металлическую кружку. Я угодливо бросилась наливать ему «черное вино».

Добрый. Позволил мне ему прислуживать. Неужели ничто не может остаться между нами? Возможно ли — во всеуслышание обсуждать мои недостатки, мою беспомощность, то, как безоговорочно сдалась я на милость победителя? Вопросы мои неуместны — прочла я в его глазах. Я — рабыня.

Я — рабыня. Налив ему кофе, не смея поднять глаза, я отступила в сторону.

Тем же утром, попозже, хозяин, к моей радости, швырнул мне какую-то бурую тряпку. Жалкие лохмотья без рукавов, рубище, что носят рабыни. Лоскут, чтоб прикрыть наготу. И как же я была счастлива! Словно из Парижа доставили вечернее платье, жемчуга и шелковые перчатки. Теперь не буду чувствовать себя такой обнаженной под мужскими взглядами! Впервые здесь, на Горе, мне дали хоть какую-то одежду! Благодарности не было конца. Бросившись к его ногам, я покрыла их поцелуями. Сияя от радости, натянула балахон через голову, застегнула два крошечных крючочка. На левом боку довольно узкого балахона — разрез, иначе не надеть. Застегнутый на крючки, он обтягивал фигуру, соблазнительно подчеркивал грудь и бедра — очень привлекательно. Разрез смыкался неплотно, открывая взгляду полоску едва прикрытого грубой тканью прелестного девичьего тела. Ну а если мужчине наскучит смотреть на облаченную в лохмотья красавицу, то одеяние это снимается в мгновение ока. Гордясь новыми роскошными одеждами, я покрутилась перед хозяином. Он показал Этте, куда переставить крючки: платье оказалось великовато. Ведь мне достались обноски Этты, а она крупнее меня. Надо немного ушить, сделать мое одеяние таким же обтягивающим. Как одета рабыня — для горианского хозяина дело далеко не последнее. Сам, лично, следит он за мельчайшими деталями. Еще бы — ведь, как и сама девушка, ее одежда принадлежит ему. Так что интерес к ней-вполне закономерен. И по рабыне, и по ее одежде судят о хозяине: о его взглядах, вкусах, пристрастиях. Свойственное земным мужчинам полное неведение, во что одевается, что покупает жена, для горианца — идет речь о рабыне или о свободной женщине — просто немыслимо. То, как одета девушка — если она вообще во что-нибудь одета, — предмет особых забот хозяина. Тем более что рабыня — не жена. Она гораздо важнее. Это — собственность, драгоценность. И ее оправа: одежда, косметика, духи и украшения — тоже должна быть превосходной. И хозяин входит, так сказать, во все детали. Соберется девушка всего лишь повязать волосы новой лентой — и тут нужно его одобрение. Сочтет, что ей не идет, — не позволит носить. Чтобы жена надела новое платье, а муж не обратил бы на это внимания — для горианца, мужа ли или просто приятеля, невероятно, непостижимо. Короче говоря, для горианских мужчин то, как одеты их девушки, очень много значит. Одежда должна безупречно соответствовать своему назначению. А назначение ее самое разное: унизить девушку, выставить ее напоказ, наказать, держать в страхе и смирении, напоминать, что она — всего лишь наложница, и больше ничто, или подчеркнуть ее красоту — предмет гордости хозяина, услаждать взоры его самого и его приятелей, а может, хозяину не терпится похвастаться собственным богатством, показать всем, какой дорогой рабыней он владеет, как роскошно ее одевает, добавить себе веса в обществе, вызвать всеобщую зависть; бывает, девушку поощряют красивыми вещицами; с помощью одежды можно разбудить в ней чувственность и так далее. Одно другого не исключает. Стоит добавить, что одежда, как и пища, — весьма действенный инструмент, чтобы добиться послушания. Мало кому из девушек, например, понравится, если ее отправят на рынок за покупками нагишом.