Нежнорогий возвращается в лес - Будрис Римантас - Страница 9

Собака приблизилась, сунулась носом к логову… Взвизгнула, отскочила назад и залаяла.

Тинаукутагин знает, что делать. Белый медведь ему не в новинку. Но нужны товарищи, чтобы забить зверя, потом — клетка для медвежонка, нарты, чтобы увезти тушу… Тинаукутагин взял в нартах шест, привязал к нему красный лоскут и воткнул этот флажок возле самой медвежьей отдушины. Красный, трепещущий на ветру лоскут наводит страх на медведя. Зверь никуда не уйдет, затаится в логове, пока Тинаукутагин не подоспеет с помощниками. Тинаукутагин поставил пса-медвежатника обратно в упряжку и отбыл.

А медведица, как только удалились шаги человека и замолк собачий лай, сильно забеспокоилась. Надо уходить отсюда, уходить, пока не поздно! На всякий случай она отпихнула детеныша в глубь берлоги, а сама лапами и мордой принялась расширять дыру в снегу, чтобы взглянуть, как обстоят дела снаружи. Осторожно крадется… Ух!.. Да там жуткая багровая ткань полощется прямо перед ее оконцем… Медведица в ужасе отпрянула. Едва сынка не смяла…

Засела медведица в логове. От страха сильно колотится сердце зверя. Медвежонок жмется рядом. И у него сердчишко тукает тревожно. Не потому, что он догадывается, в чем дело, — просто чует, что его родительница, огромная и сильная, чего-то боится…

Сидит медведица в берлоге и не знает, как быть. Что ей делать?

А Тинаукутагин в селении сзывает народ, подбирает собачьи упряжки. И мне говорит:

— Тебе тоже надо ехать стрелять медведицу!

Жаль мне зверя. И малыша жаль. Но я еду. Медведицу и так и так убьют. А охоту на белого медведя не каждый день увидишь.

Мы отправляемся. Мчатся пять собачьих упряжек. Одна за другой. Скользят нарты. В одних — клетка для медвежонка.

Мы ехали почти целый день, пока добрались до снежной берлоги.

И тут наш Тинаукутагин как раскричится, как запричитает. Я отлично слышу его в третьих нартах.

— Ушла медведица!.. Ай-яй-яй! Нехорошая, злая медведица! Убежала, на тебе!

Издалека видать — трепещет красная тряпица. За ней темнеет отверстие в снежной круче. Просторное, широкое, как раз по большому, матерому зверю…

Мы подъехали ближе. Обступили берлогу, взвели курки. Как знать — а вдруг?.. Спустили собак. Собаки обнюхивают дыру в снегу, а лаять не лают. Нет медведицы, и все тут…

Мы и следы нашли, где снег порыхлее. Так и есть: прошла медведица и рядом детеныш. Как угадать, где они сейчас… Необъятна ширь ледяных полей океана! Ни нартам проехать, ни людям пройти через ропаки, наледи…

— Вот ведь нехорошая медведица! Хитрая, злая…

Это все Тинаукутагин сокрушается. А у меня, скажу откровенно, отлегло от сердца.

Видимо, сутки, а то и двое суток медведица томилась в страхе. Пока, наконец, отважилась и нарушила правило. Она ринулась мимо флажка и ушла. И теперь уже никогда, никогда в жизни она не устрашится яркого шевелящегося лоскута. Молодец медведица, умная зверина! Вслух я этого, однако, не произнес.

Узнать бы, где она сейчас, эта мудрая медведица? Детеныша своего давно выпестовала. Возможно, и других вырастила… И живут они среди льдов, на широком, необъятном приволье…

Вожак

Веет теплый юго-западный ветер. Небо чуть прояснилось, но дождь может хлынуть, когда ему вздумается.

На рассвете тянуло совсем с другой стороны. Озеро пошло волнами тоже оттуда. И ветер тогда принес слабый волглый запах. А теперь он обернулся с юго-запада и пахнет дождем.

Рябчик поднялся с места, нюхнул ветер и улегся снова, свернувшись калачиком. Дождь — эка невидаль! На этом острове редко бывает, чтобы ветер не примчал с собой дождь.

Другие собаки со скуки лают. Побрешут, и молчок. Рябчик лежит молча. Негоже лаять просто на ветер.

Рябчик теперь самый главный и уважаемый пес. Правда, он на привязи, а Мироныч гуляет свободно, зато Рябчик — вожак упряжки, а Мироныч — вожак, да бывший. Он был вожаком, когда Рябчик бежал правым в первой паре, а Мироныч шел впереди один, и его слушались остальные восемь собак, запряженных по две, пара за парой.

Все девять собак упряжки, как на подбор, крепко сбитые, широкогрудые, с сильными ногами. Хоть по масти они слегка различаются — кто потемней, кто помышастее, но у всех шерсть мягкая, густая и теплая. У всех уши торчком, а хвосты косматые, лихо закрученные, замечательно ими вилять при виде хозяина и прикрываться удобно, когда свернешься на снегу или летом среди пучков травы. Даже у Мироныча, степенного ветерана, хвост жизнерадостно завернут кверху.

Что-что, а уж Миронычев хвост Рябчику знаком как нельзя лучше. За ним он бегал не одну зиму и не одно лето. Следовал за Миронычем, видя лишь его мелькающие лодыжки, хвост да уши, и старательно перенимал мудрость вожака. Хозяин давно подметил одаренность Рябчика и запрягал его ближе к Миронычу, передним справа. Это как раз то место, куда ставят ученика — будущего вожака упряжки. Сейчас первым с правой стороны позади Рябчика идет Поль. Молодой, тоже очень смекалистый пес, который, возможно, со временем заменит Рябчика, а то и поведет вовсе новую упряжку.

Рябчику непонятно, каким образом хозяева выбирают собакам клички. Ну, Мироныч — это еще куда ни шло. А он — Рябчик. Но ведь он не птица. И ничуть не рябой. А наречен Рябчиком, и все тут…

Мироныч подходит к Рябчику, лакает воду. Рябчик не возражает — попей, Мироныч, из моего ведра, если захотелось. Славный пес, давний приятель по службе…

Мироныч порядком глуховат. Ветер приносит лай чужой упряжки — собак, привязанных за озером. Мироныч не верит своим ушам — неужели это ветер так завывает собачьими голосами? Старый пес, поставив ухо к той стороне, пытается учуять собак и нюхом. Но ветер не доносит запаха, и Мироныч растерян.

Лето — холостая пора. Томительная. Ни тебе снега, ни дальних пробежек. На лугу, на пологом взгорке близ озера, хозяин набил кольев и привязал к ним собак упряжки. Каждую по отдельности, чтобы друг дружку не достали и не вздумали бы затеять потасовку. Поставил перед каждой по ведру воды — пейте. Дни теплые. Кормить своих собак хозяин приходит раз в сутки, под вечер. Собаки на лугу вырыли, выцарапали глубокие ямы и, если не лается и надоедает бегать вокруг кольев, сколько пускает веревка, укладываются на дне этих ям и дремлют свернувшись.

Мироныч бродит без привязи. Далеко ои не отбежит, не расстанется со своими.

Тут же, в траве, кинуты нарты. Пошире, подлинней да потяжелей — зимние. Легкие, поменьше — летние. Зимой, по снегу, и крупные нарты везти нетрудно. А летом через кочкарник, по сырой приболотной траве провезешь разве что легкие нарты и хозяина в них. Рядом с нартами валяется и упряжь: длинная веревка, от нее ветвятся веревки покороче, при каждой ошейник и постромка. Девять постромок.

Как чудесно было бы мчаться впереди упряжки по тесным тропам, проложенным собаками, по склонам зеленых холмов! Взметаются брызги из-под ног на затопленных лугах. Хозяин покрикивает: «Вперед!» Вся восьмерка, бегущая следом за Рябчиком, визжала бы и лаяла от радости. А он, Рябчик, вел бы молча: ведь ему надо направлять остальных, зорко глядеть вперед, прислушиваться, держать нос по ветру. Хозяин крикнет — «право». Иногда — «лево». И вся упряжка повернет, куда велено. Никаких поводьев не нужно. Ездовые собаки понимают слово.

За озером, у подножья холма, начинается добрая, торная дорога. Рябчик поглядывает в ту сторону, взвизгивает и, сидя на месте, невольно начинает перебирать передними лапами, будто мчит по свободной тропе… На этом острове есть еще и стежки, как будто выдуманные нарочно для собак. Весь остров — озера да холмы, озера да холмы, а луга, где колышутся травы, сплошь в буграх и кочках. И лишь узенькие тропки вьются меж кочек, там, где поровнее. Тропки эти настолько узкие, что по ним могут бежать рядышком всего две собаки, в самый раз по ширине нартовых полозьев.

Рябчик вспоминает, как было зимой. Нет, не минувшей, гораздо давнее. Уже дважды после этого прилетали кроншнепы на кочковатые луга. И дважды снимались с озер осенние утки.