Нежнорогий возвращается в лес - Будрис Римантас - Страница 29

Тает, кончается короткий белый день.

Зимний день! Ему положено быть белым. А он — сер. Самую малость показал себя морозец и тут же скрылся, небо насупилось, снег стал оседать, влажно запахло оттепелью. Ветра никакого, снег куда попал, там и держится, уплотняется, клочки лежат даже на тонких веточках лещины. В лесу низкие елочки запорошены. К остроконечным макушкам пристали мелкие белые нашлепки. От тепла снег погрузнел, валится с веток, слипается. В городе, если мостовая не очищена от снега, машины сразу же принимаются молотить колесами талую снежную кашу. Дворники нагребут вдоль тротуаров серые кучки грязного снега, низкие — ведь еще только начало зимы. На площадях, в пригородных садах уже навис сырой туман оттепели, который ощущаешь грудью, всем телом, промокшими ногами и даже кончиком носа.

Серо все кругом. Сереют столбы. Провода и влажные ветки деревьев приобрели отчетливый черный цвет. На сером столбе сидит серая птица. Крылья и хвост у нее черны, а в оттепель, как и ветки деревьев, кажутся даже черней, чем на самом деле.

Птица на столбе уже долго сидит, будто раздумывает над серой изнанкой серого дня. Вытянет шею, каркнет несколько раз кряду. Никуда ей лететь не хочется. Поблизости суетится стайка воробьев. Некоторые крикуны чумазы. В стужу забирались на ночь в печные трубы, грелись там. Поскачут, попрыгают на талом снегу, а ничего съестного не отыщут, передвинутся на ближний рынок.

Воробьи всегда сбиты в стайку. Синицы, которые и в городе не утратили бойкости своей лесной родни, с такими же желтыми брюшками, такие же белощекие, перепархивают с дерева на дерево, с балкона на балкон. Вдвоем, втроем, а иногда и впятером. Сдружились, не расстаются, тенькают, окликают друг дружку. Зазевается одна — обождут. Ворона — та все одна-одинешенька. Отбилась от стаи. Ей захотелось побыть одной и подумать как следует: верно ли то, что вчера крикнул ей один ехидный воробей. Хоть и воробей, хоть и вздорный, а все же птица, значит, верить ему можно.

Вчера еще занималось морозное, ясное утро. Стая ворон и галок, заночевавшая на соснах в городском парке, едва лишь рассвело, всполошилась, загалдела, раскричалась на разные голоса. Как и каждое зимнее утро, загомонили вороны, забузотерили галки, перекрикивая одна другую. Весь парк узнал: вороний табор проснулся. Как всегда по утрам, вороны и галки снялись с деревьев, в воздухе сбились в плотную массу, опять рассыпались, развалились над всем парком. Потом опять кучей покружили над деревьями и понеслись в город. Летела эта стая неровно, перекашивалась то на один, то на другой бок, кренилась, толклась на месте, возвращалась назад и не переставая вопила, надсаживалась. Пусть и город узнает: воронья стая пробудилась, уже утро, а значит, и день начался!

Воронья и галочья стаи покружились, похлопотали и спланировали на пустырь, где кончаются городские дома и куда приезжают мусорные машины освобождаться от груза. Тут-то и кормится все воронье братство, что нашло себе прибежище на зиму в этом городе. И воробьишки сюда являются. Помельтешит в воздухе стайка, расчирикается, и рядом с крупными воронами, головастыми галками начнут попрыгивать мелкие серые воробьи. Они отчаянные, они лиходеи. Приметят кусочек съестного — хвать, даже из-под клюва у другой птицы стянут. А счеты с ними сводить — гиблое дело. Такую шумиху поднимут — галдеж на полдня. Сам не рад будешь.

Вчера, когда вороны расположились на свалке, чтобы позавтракать, налетели и воробьишки. Один, только что сглотнувший восхитительную корочку от голландского сыра, и клюва не почистил, а прочирикал вороне, которая мирно шествовала мимо:

— Противная ты птица, ворона!

— Что такое? Что такое? Что? Что?

Со всех сторон затрещали галки: им в воробьишкиных словах послышалось что-то обидное. А воробей скакал себе на коротких лапках и твердил свое:

— Противная ты, ворона. Перо у тебя серо.

Ворона глаза таращит, глядит на воробьишку-обидчика и молчит. Не нашлась, что ответить. Зато галки завопили наперебой:

— Поклеп! Поклеп! Поклеп!

Ворона с галкой родня. Значит, воронья честь дорога и галкам. А воробей и не унимается:

— Правда, правда, ворона противная. Серо перо… Сердце и то серо…

Воробьи оголтело захохотали. Кто во что горазд:

— Серо перо! Серо перо! Ворона сера!

И брызнули прочь, за забор и еще дальше. Галки бранили воробьев. Шелудивая, бездомная кошка притаилась на куче мусора и с интересом разглядывала галок. А ворона и кошки не замечала. Ей представилось, будто кто-то кинул камень прямо ей в грудь. Вот как ей было тяжело и мерзко от воробьиной дразнилки. Кормиться и то расхотелось. Побродила, послонялась, потом потихоньку улетела одна.

Сегодня она опять отдельно от стаи. В серый зимний день торчит в одиночестве на столбе. Ах, никогда в жизни она не чувствовала так свою серость, как нынче, когда и день был окутан серостью, уныло серел столб, на который она опустилась. Ворона все размышляла, не давали ей покоя воробьишкины слова. Ведь никому не хочется быть противным, никому не хочется, чтобы его называли серым, а тем более, чтобы думали, будто у него заурядное, серое сердце.

Вспомнилось вороне летнее время. И далекие зеленые поля, излучина реки, где такой славный песчаный берег, совсем желтый, а какие отмели, островки… Вспомнилась вороне и уютная рощица в долине реки. Там, на высокой сосне, оставалось ее милое гнездо.

Дни были солнечные. Птицы, бабочки, мошкара — все радовались и ликовали. Рыба в воде и та играла. Как ярко и прекрасно пестрели кругом цветы. И ворона тогда ничуть не ощущала серости своего вороньего мира. Она захлебывалась от счастья, как любая птица, если у нее есть гнездо, а в гнезде — малыши; как всякая птица, у которой вдоволь и повседневных хлопот, и радостей. И конечно, воронята никак не казались ей серыми. Правда, оперение у них было черное с серым, как и положено вороньим детишкам. Но они были чудо как хороши собой, настоящие красавцы, вечно голодные, постоянно требующие есть. А лето кормило всех досыта…

Ворона отлично помнит те дни, когда она вместе со всем своим шумливым семейством летала на речку, на отмели и острова. Река всегда щедра. Сколько угодно изумительной снеди на прогретых отмелях, где даже вороне по колено. Насобираешь ракушек. Потом коли их в свое удовольствие: хлоп об камни и выклевывай слизняка. А как красива чистая, радужная ракушка на берегу, не налюбуешься, какая радость поиграть с ней… Разве серое у нее, у вороны, сердце, если так страстно она обожает все блестящее, белое, сверкающее, серебряное!

Целое лето радовалась ворона ясному солнышку, и никто ей не говорил таких обидных слов про серость и серое сердце, не намекал, что она всего-навсего неопрятная серая птица.

Наступила пора отлета. В поле сбивались в стаи грачи. Табунились и вороны. Одни улетят, другие останутся на их месте. Пожалуют в эти места вороны из северных краев. И все они вместе с галками станут зимовать скопом, облюбуют какой-нибудь уютный городской парк и заживут.

Это было красивейшее время пустеющих полей, летучих шелковых паутинок, золотое время, когда начинали желтеть леса. И вороне представилось, что она — золотистая птица этой пышной поры, что и она так же прекрасна, как золотая осень.

Ворона не улетела. Покаркала, повертелась над полями и осталась дома. Потом прибилась к другой стае и подалась на зимовье в город. «Неужели от городского житья можно так вылинять?» — удивлялась ворона. Тяжело у нее на сердце. Неужели город делает птиц глупее? Вроде этих бессовестных забияк-воробьев…

Есть в оттепели привкус талого снега. В ней таится дыхание весны. Пусть брызжет из-под колес жидкая грязь вперемешку со снегом, пусть нигде еще не оголился ни единый клочок оттаявшей земли, пусть зима еще и за половину не перевалила, все равно в мглистой влаге серого дня явственно чувствуешь веяние весны.