Нежнорогий возвращается в лес - Будрис Римантас - Страница 22

В погожий, безоблачный день начинает казаться, будто солнце совершает свой оборот по небосклону очень медленно. И время вроде бы не спешит, много его в запасе. Но паукам известно, что времени имеется ровно столько, сколько надо, чтобы подняться в воздух и пуститься в путешествие.

Пауки ткут, пауки строят корабли.

Для начала прядется крепкий, толстый шелковый канат, он протягивается от макушки одной былинки до макушки соседней, закрепляется. Паук расхаживает по шелковой нити, точно по перекладине. Это и есть балка будущего паучьего кораблика. Потом паук карабкается, лазает между балок вверх-вниз, вдоль и поперек. И все прядет, ткет, плетет, наматывает. Вот и стены кораблика уже готовы. Все сплошь из шелка, наибелейшего, прочнейшего шелка. Кораблик невелик, аккурат по капитану. Покрупнее паук — просторнее будет и кораблик.

Теперь очередь за парусами. А летучему кораблику нужны еще и крылья. Из самого воздушного шелка соткет паук и паруса, и крылья. Паруса надуются, крылья будут трепетать вдоль бортов, и ветер, встречая упругость и нежность шелковых парусов и крыльев, не почувствует никакой тяжести. И поплывет паучий кораблик по воздушным волнам. Руля у него нет, он и ни к чему. Ветер мчит, ветер ведет. Куда он подует, туда и скользит легкий парусник.

Готовы корабли из шелка. Пауки-капитаны забрались каждый в свой фрегат. Ждут ветра. Озираются в синем просторе. Точь-в-точь моряки: не близится ли ветер, не укатывает, не пригибает ли травы на лугах?

И вот ветер всколыхнулся. Крепко дунул. Пауки ловко, проворнее, чем на охоте за мухами, кинулись рубить канаты, крепящие парусники к траве. Нет у наших странников топоров, приходится обрубать канаты, то есть откусывать. Былинки под порывами ветра склонились к земле, а белые паучьи суденышки поднялись в воздух. Ветер поднатужился, еще выше взмыли паучьи парусники и плывут, плывут по безбрежному морю ясной лазури. Запрокинешь голову и видишь: скользят, уносятся вдаль белые шелковые кораблики.

В пути видят пауки, что птицы летят еще выше их. Не только выше, а еще и быстрей. Не догнать их паукам. Спасибо ветру хоть за то, что мчит их парусники в ту же сторону, куда уносятся птицы. Пауки не спесивы и зависть их не гложет. Просто они любят странствовать, и счастливы они, когда ветер их несет, колышет их легкие суденышки.

На берегу стоит старый маяк. Стоит и глядит на залив, на его безмятежно-мирную гладь, на чистую синь и на хмурые воды, насупленные под тяжелыми тучами, вздыбленные ветром. Годами стоит маяк и глядит вперед. Не повернуть ему головы, не оторвать взгляд от воды. Красный кирпич, из которого сложили маяк, потемнел, почернел от времени, от ветра, ненастья, поблек от сырости, выгорел на солнце. Но взор его по-прежнему ясен. И долгие годы еще глядеть маяку вдаль.

Маяк обозревает и поля, и широкие поймы, дальний берег залива. Ведь маяк умеет смотреть во все стороны. Видит маяк, кто приближается к нему из-за моря, кто мчится с полей, лугов. Тут, у маяка, перекрещиваются пути странников.

Проносятся гуси, скворцы и синицы — мимо маяка. Странствуют зяблики, горихвостки — над маяком. Тянутся зарянки — тоже мимо, мимо. К маяку прибьет ветром и паучьи суденышки.

Вот и прибыла паучья флотилия, опустилась на луга, на кусты, на самый маяк. Причалили легкие суденышки. И повисли пауки, грустные и опечаленные: кончилось их путешествие, а птицы продолжают свой полет… Потом задумались пауки, поразмыслили… А что, если бы ветер перенес их через море? Кто знает… Ни один паук из тех, кто отважился пуститься за море, не подал о себе весточки. И тогда паук, тот самый, что распорядился строить кораблики, объявил:

— Вот и все. Прибыли. Всем сойти с кораблей, ткать сети.

Засуетились пауки. Жить-то надо. Мух ловить, мошкару всяческую. Наплели пауки сети и прочно обосновались. А самый большущий развесил свою сеть на верхушке маяка.

Засели пауки в сетях, чернеют посередине и внемлют нашептыванию ветра.

А мимо летят да летят птицы…

Октябрь. День серенький, как мотылек…

Целую ночь бушевало море.

Ночь, наверное, была серая, как и весь вчерашний день. Но во тьме не различить серое, хотя от него мрак делается еще гуще.

Я ухожу в ночь, оставляю в домике свет. Не то рискую не найти свое жилье. Пока нашарю стену хижины, придется долго плутать с растопыренными руками, чтобы не ткнуться носом в березу.

Мне по душе глухой мрак осенней ночи. Невидимые ветки берез мажут по лицу. И трава не видна, только чувствуешь ее. Едва белеет во тьме дюнный песок.

В такую ночь не полетят птицы. Не видно ни звезд, ни Млечного Пути. В такую ночь светятся одни лишь маяки, если их не скроет туман. И во тьме их мигающие очи как бы искрятся золотом.

В такую осеннюю ночь в реденьком, скинувшем листву березничке мерцает окно моей хижины вроде светлячка. И вдруг приходит на ум, что не домик там на колесах, а тихий загадочный костер, у которого греется некто, только что возникший из моря, в нахлобученной старинной голландской шляпе, курит длинную фарфоровую трубку… Или это трепетный, блуждающий огонек, невесть откуда прилетевший и невесть кому светит… То ли древний, позабытый клад неярким пламенем просочился из-под земли…

Мерно задувает ветер осенней ночи. Шумит море. Нет птичьих стай в воздухе. Но прилетает птичья сказка. Я расслышу ее сквозь морской гул. Ее, должно быть, как и летящих птиц, тянет на огонек. Сегодня ночью, как и много ночей до того, она будет витать над домиком. Сказка, у которой легкие крылья и сердце птицы…

Сказка будет парить до самого рассвета.

Утро встает хмурое. Гремит не только море — стонут березы. Ветер усилился. День проступает исподволь, мерно, серо.

Вчера весь день летели зяблики. Долго смотрел на них с берега. Зяблики валили сплошняком. Птичка к птичке, стайка к стайке. Без малейшего просвета струился живой птичий поток. Он то разрастался вширь, сгущался, то истончался, редел. Одни зяблики. Или вместе с юрками.

Необычное чувство охватывает при виде этого напористого струения птиц. Точно наяву видишь, всем своим существом ощущаешь необъятные просторы земли, ширь неоглядную. Ведь каждая птица где-то выросла, где-то спела свою весеннюю песню, заложила гнездо, вывела птенцов. Каждая несет на крыльях ту частицу ветра своей земли, которую забирает всякое живое существо, покидая родину. А сколько их, птиц! Сотни, тысячи тысяч! И ведь не только по этому тракту устремляются птицы на юг. До чего же раздольна, неохватна наша земля!

При таком обилии зябликов и юрков множество их набилось и в мою ловушку. Далеко за полдень затянулась моя работа. Зябликам да юркам — каждому по колечку, по колечку…

Можно спорить, какая пташка красивее — зяблик или юрок. Оба они красавцы, оба храбрецы, оба на стройных ножках. Зяблик, в народе его иногда зовут лесным петушком, видом буренький, в синевато-седой шапочке, белые «зеркальца» на крыльях заметны издалека. Юрок — не наша птица. У нас ни гнезда не вьет, ни потомства не высиживает. Летнее его оперение: голова и плечи черны, как выходное платье. Надхвостье чисто-белого цвета, грудка розовая… Видимо, оттого, что не нашенский, многим юрок кажется интереснее зяблика. Трудно рассудить…

Все это было вчера. И зяблики с юрками, и переполненная ловушка. А нынче в клетке всего несколько заряночек, угодивших еще до рассвета, четверка перепуганных певчих дроздов в радостно крапчатом оперении — вот и вся добыча.

Быстро выпустил всю компанию на волю и опять остаюсь наедине с березами и морским ветром. Похоже, что тучки настроились на дождь. Под крепкий вест, а тем более в дождь, птицы никуда не тронутся.

Ага, попалась! Летела сойка, хоронясь за березами от ветра. Понизу двигалась и зашмыгнула в сеть. Пока усмирил ее, дралась отчаянно. Ишь, негодница, птенцов да яиц погубительница, до крови мне руку в двух местах протюкала. Злее ястреба-перепелятника. Тебе бы, душенька, шею свернуть за птенчиков дроздов и других певчих птиц… Но так и быть, получай кольцо. И убирайся подобру-поздорову. Послужи на благо науки.