Король - Норман Джон - Страница 31

— Олаф? — спросил Аброгастес.

Олаф из народа Бивненосцев пожал плечами, отчего содрогнулась вся верхняя часть его туловища.

— Антон? — обратился Аброгастес еще к одному гостю.

Это было приматообразное существо, немного отличающееся от людей Империи. Теоретически его планета считалась преданной Империи, сам Антон занимал на ней важный пост имперского посланника, или эмиссара. Его народ, когда-то покоренный Империей, был выселен на эту планету вследствие имперской политики, восходящей к дням Тетрархии. Прежде мы видели, как вольфанги были выселены на Варну, а отунги — на Тангару.

Антон почесал локоть и повернул свои огромные желтые глаза к Гуте.

— За все преступления ее надо убить, — равнодушно проговорил он.

— Да! — закричали гости.

— Она почти безволосая! — с отвращением вскрикнул другой примат.

— Смотрите, какая она омерзительно гладкая! — закричал примат другого вида с длинной, шелковистой шерстью.

— Убить ее! — поддержал сосед.

— Да, — подхватил другой.

— То, что она безволосая, меня не волнует, — возразил, пожав плечами, Антон, у которого шерсть была очень короткой, как щетина.

Это заявление вызвало пренебрежительный смех у нескольких приматов, сидящих за столом.

— У нее даже нет хвоста! — указал длинношерстный примат.

— У меня тоже, — со смехом ответил Антон.

— Зато у нее есть ловкие руки и рот, — заметил другой примат.

— Да, верно, — усмехнулся его приятель.

— У нее гладкая кожа — должно быть, к ней приятно прикасаться, — произнес их сосед.

— Они и в самом деле приятны, особенно когда стонут и извиваются, — добавил третий.

— Они могут оказать немало услуг.

— Да, — согласился первый примат.

Несомненно, таких услуг они не могли ждать от своих самок.

— Но все они, любая из них, — продолжал примат, широким жестом указывая на коленопреклоненных бывших гражданок Империи, — будут такими и по приказу станут оказывать эти услуги ревностно и усердно.

— Верно, — поддержал его сосед.

Послышался беспокойный перезвон колокольчиков на щиколотках бывших гражданок Империи. Одна из них чуть было не вскочила на ноги, но быстрый удар плети надсмотрщика вернул ее на место.

— Ну так что, Антон? — поинтересовался Аброгастес.

— За все преступления ее следует убить, — повторил Антон, — но я хочу, чтобы ее вина была взвешена.

— Да, — поддержал его другой примат, оглядывая рабыню.

Аброгастес усмехнулся.

Он считал, что млекопитающие, особенно приматы, для которых маленькая, гладкая, хорошо сложенная женщина была более привлекательной, более желанной, чем для других, менее похожих на людей существ, оттянут решение судьбы отверженной рабыни по крайней мере на время, предпочитая подождать, посмотреть, все взвесить, и затем, когда все станет ясно, бросить свои дробинки на чашу весов.

— Значит, — проговорил Аброгастес, обращаясь к рабыне, — жрицы тимбри не умеют танцевать?

— Нет, господин! — крикнула Гута. — Прислужницы обрядов десяти тысяч богов тимбри хранят целомудрие, клянутся сберечь чистоту! Мы — священные девы. Нам нельзя даже думать о мужчинах!

За столами поднялся хохот.

— Конечно, в своих священных постелях вам нельзя об этом думать — особенно когда вы ерзаете в них, — прокричал гость.

Гута покраснела.

— Наша религия — духовная, — с плачем объясняла она, поворачиваясь к столам. — Мы думаем только о духе! Мы должны двигаться важно, с достоинством. Мы должны быть скромными, усердными и носить плотную одежду. Мы не можем обнажить ноги выше щиколоток, мы не смеем танцевать — это запрещено. Танец — слишком чувственное, низменное занятие. Оно слишком приземленно. В танце невозможно скрыть очертания тела. Это форма проявления чувственности даже у животных.

— Но ни одно из животных не умеет танцевать так, как рабыни, — добавил кто-то из гостей.

Конечно, он был прав. Танец являлся формой выражения невероятной психофизической и психосексуальной важности. Это было не просто инстинктивное выражение древних генетических кодов, а действие, не связанное никакими ограничениями и рамками, последовательное, украшенное и обогащенное тысячами значительных, выразительных культурных, религиозных, общественных тонкостей и ухищрений. Однако под всеми этими наслоениями скрывалась похоть во всей своей древней силе, в неподдельной страсти, — такая же первобытная, как древние кострища, известняковые пещеры и ископаемые предметы, тяжесть и тепло внизу живота. Гута закрыла лицо руками.

Стрелка весов, чаша которых была уже достаточно нагружена дробинками, значительно отклонилась влево, к изображению черепа на левом конце полукруглого диска с делениями.

— Ты прокляла своих богов, — вслух напомнил Аброгастес, и Гута подняла голову.

— Да, господин.

— Значит, ты больше не жрица тимбри.

— Да, господин.

— И больше ты уже не священная дева.

— Да, господин.

— Но ты еще девственница, — сказал Аброгастес.

— Пока господин не пожелает лишить меня девственности, — ответила она.

— Жрицам тимбри не разрешается танцевать, — продолжал Аброгастес. — Но ты теперь уже не жрица Тимбри.

— Да, господин.

— Ты уже не облачена в длинные скромные и тяжелые одежды.

— Да, господин.

За столами вновь засмеялись.

— Кто же ты?

— Рабыня, господин, — ответила она.

— Рабыне позволено танцевать?

— Да, господин.

— Многие рабыни бывают отличными танцовщицами, — заметил Аброгастес.

— Не знаю, господин, — пробормотала Гута.

— Это правда.

— Да, господин.

— Для чего ты живешь?

— Чтобы служить моим господам — незамедлительно, не задавая вопросов, служить как можно лучше! — дрожащим голосом произнесла она.

— Не бойся, — произнес он. — Я не стану приказывать тебе танцевать.

— Спасибо, господин! — просияла она.

— Решение примешь ты сама, — продолжал Аброгастес. — Посмотри на весы.

Гута застонала.

Аброгастес подал знак музыкантам, и они заиграли простую, но захватывающую мелодию, которая родилась в песчаных пустынях Бейиры-II, в таинственных, освещенных лампами шатрах. Рабыня не двинулась с места, и музыканты прекратили игру.