Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс - Страница 55

— Как они могли?! Я ведь доказал им, что система, на которую они опираются, насквозь фальшива! «Мятежник! Изгнать его!» — кричали они. Вот так и начались годы моих странствий по Нидерландам и Франции, в полном одиночестве, не считая присутствующего здесь дорогого Элли; это было еще до того, как начались неприятности, в результате которых имя LeDivinAbbe со мною вместе достигло ваших чудесных берегов. Нелегкие были времена, да, Элли? — Элли грустно кивнул. — Но мы сносим превратности нашей судьбы, как и подобает истинным путешественникам! — Он повысил голос; речь его явно близилась к кульминации. — И содействуем делу науки в силу наших скромных способностей!

— За дело науки! — приветствовал Элли своего компаньона чашкой с чаем.

— Спасибо, Элли. — Он прервал свою историю, его пальцы бесцельно прошлись по клавиатуре, сорвав два-три звука. Затем с полки позади фортепиано Калькбреннер снял сильно замусоленную книгу.

— Вот. «TraitidesSensations ». Ваш рассказ напомнил мне о предпосланном ему посвящении.

Возведя очи горе и прижав книгу к груди, как талисман, он провозгласил по памяти:

— «Мы не можем помнить о том состоянии невежества, в котором мы родились. Это состояние не оставляет по себе никаких следов. Мы вспоминаем о своем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились. Чтобы понимать, что мы чему-то учимся, мы должны прежде уже что-то знать. Мы должны иметь некоторые представления, прежде чем мы сможем заметить, что когда-то таковых не имели». — Он вздохнул. — Великолепно…

И глаза его закрылись перед величием этих вызванных exnihilo строк.

— Разве не в такой же ситуации оказывается каждый доктор? «Мы вспоминаем о нашем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились…» Именно так! Друзья мои, сохраните эти слова в своих сердцах, ибо смысл их всеохватен. Статуя обретает полное сознание и жизнь лишь благодаря знанию о прежнем своем небытии, благодаря наблюдению за тем, как в процессе ваяния она становится самой собой. Вот что нам предстоит прозреть в вашем случае, сэр, — сказал он, взглянув на Ламприера. — Нам предстоит взяться за вашу историю и добраться сквозь ее рычаги и шестерни до истоков поломки; нам предстоит подрегулировать ваши винты на ту решающую четверть оборота, которая приведет ход вашего механизма в порядок…

Однако, несмотря на эти пролегомены, доктор Калькбреннер не выказывал ни малейшего намерения выслушать историю жизни Ламприера. Он продолжал разглагольствовать о природе человеческого разума, петь хвалы к divinAbbedeCondillac и время от времени касаться случая Ламприера так поверхностно, словно тот имел лишь самое незначительное отношение к любимым его темам. Изредка он задавал Ламприеру вопросы. Тот отвечал, чувствуя, как возвращающаяся тошнота вытесняет головную боль, и подозревая, что виной тому окружавший его со всех сторон красный цвет. Посвятив еще некоторое время рассуждениям о некой беременной женщине и дельфине, об усохшей шишковидной железе, которую ему когда-то довелось наблюдать в Экс-де-ла-Шапель, и о некоем «мсье Сьенуа», чью хроническую задержку мочи удалось излечить лишь благодаря соседу, поджегшему его дом, славный доктор перешел наконец к диагнозу.

— … итак, из приведенных примеров ясно, что симптомы, которыми вы страдаете, — удивительно редкие, должен заметить, — вызваны не чем иным, как проективно-объективной палифразной эхопрак-сией. С палифразией мне впервые довелось столкнуться в Зальцбурге, где некий джентльмен читал руководство по родовспоможению. Задом наперед, разумеется. — Он показал жестом, что о последствиях этого он говорить не в силах, столь ужасны они оказались. — Эхопраксия обычно бывает связана с массовой истерией. Стремление подражать телесным движениям тех, кто находится поблизости, сплошь и рядом встречается в военных условиях. Вы, конечно, понимаете, что l 'AbbedeCondillac не рассматривает такие явления непосредственно… По-видимому, вы функционируете наподобие водяного насоса;, читаете, накапливаете и выпускаете, вот по такому примерно принципу… — Калькбреннер нахмурился.

— Может, нужно чем-нибудь отвлечься, — предложил Септимус.

— Именно к этому решению я и веду, — подтвердил Калькбреннер.

— О Эрнст! — Это был Элл и.

— Предположим, какое-нибудь хобби…

— … которое стало бы отдушиной для чрезмерного чтения, — закончил за него фразу Септимус.

— Отдушиной? Ах, ну да, отдушиной. Я как раз собирался предложить то же самое. Именно отдушина, да, выпускной клапан, отдушина. — Мало-помалу рецепт Калькбреннера облекался в подходящую форму. — Теперь о том, какой должна быть такая отдушина; хирургия предлагает нам на выбор несколько вариантов…

— … которые лишь человек с вашим опытом, доктор Калькбреннер, может иметь смелость отвергнуть. Как советует нам ваш изумительный Кондильяк, лишь разумом можно испытать разум, — вмешался Септимус.

— Именно так, именно так. Ага. Разумом. Разуму необходима умственная отдушина…

— Какая-нибудь умственная деятельность, — снова перебил Септимус — Занятие, что-то вроде экзерсиса для всего этого чтения.

— Экзорцизм? Не совсем так, но в общем это совпадает с требованиями моего диагноза, да, Септимус… — Калькбреннер пытался подобрать правильный ответ; «разум», «отдушина», «чтение» кружились в его голове, нужный образ проявлялся все отчетливей… — Писать! — воскликнул он. — Ему необходимо писать!

— Браво, Эрнст! Браво! — закричал Элли.

— Ну да, — сказал Септимус, словно ошарашенный тем, что рецепт Калькбреннера попал в самую точку. — Ответ лежал перед нами, но только вы один смогли увидеть его. Молодец, Эрнст. Молодец!

Калькбреннер вытирал пот с бровей и улыбался, чуть смущенный — не выглядела ли его гениальность чрезмерной? Внутренний голос подсказывал ему отрицательный ответ.

— Писать? — голос Ламприера потонул в потоке взаимных поздравлений. — Что писать?

Часом позже в той же самой комнате они вчетвером подбирались к ответу на этот вопрос при помощи того, что можно было бы назвать методом исключения. Все были согласны с тем, что главным критерием искомого сочинения должно стать следующее: оно будет строиться на любви Ламприера к древним, но в то же время перекроет все каналы, по которым эта любовь могла бы вернуться, чтобы снова преследовать Ламприера в часы его бодрствования, включая и те случаи, о которых было сказано ранее.

— Пусть духи античности успокоятся, — воскликнул Эрнст час назад.

— Сокрушите их прежде, чем они сокрушат вас, — поддержал его Септимус.

— Но как? — спросил Элли.

К настоящему моменту ими были отвергнуты: альманах (год уже заканчивается), бестиарий (бессмысленно), византийский сатирический диалог (только Ламприер знал, что это такое), глоссарий (и так их слишком много), дидактическая поэма (нет), евангелие (несовременно), жироприказ (слишком загадочно), завещание (слишком по-мещански), инкунабула (слишком поздно), «Красная Шапочка» (также слишком поздно), летопись (займет слишком много времени), мемуары (слишком рано), навигационный справочник (Ламприер ненавидел мореплавание), опера (чрезмерно претенциозно), памфлет (слишком скромно), роман (слишком вульгарно), трактат (возможно, но без особого энтузиазма), упанишада (слишком причудливо), философские письма (онанизм), хрестоматия (но чего?), цитатник (скучно), часослов (слишком просто), энциклопедия (излишне широко), Юстинианов кодекс (уже есть один).

Ламприер, Калькбреннер и Клементи были погружены в уныние, служившее неблагоприятной почвой для предложений Септимуса, темп поступлений которых замедлился до случайных догадок, высказываемых без всякого расчета на успех.

— Нет, — последовал ответ на заключительное (ямбические тетраметры), — слишком изощренно.

Даже Септимус, казалось, на мгновение потерял присутствие духа. Но внезапно выражение его лица изменилось. Он решительно шагнул к книжной полке у противоположной стены. Он отыскал там две большие, одинаковые на вид книги. На корешках золотыми буквами блестело имя автора.