Путешествие Сократа - Миллмэн Дэн - Страница 49

Эту последнюю фразу, которую его люди встретили одобрительными возгласами, а некоторые и шашками наголо, Закольев произнес ради тех немногих верующих, что еще оставались в его рядах. Сам же он служил своей воле, и только ей одной.

С этого и начался поход будущего казачества, ряды которого и  без  того постоянно росли, к их новой  стоянке, спрятанной в лесной чаще. Давно мужчинам не приходилось заниматься такой работой, как валить лес и строить настоящие дома, поэтому работа на первых порах шла тяжело. Но занятие это, тем не менее, оказалось очень полезным для здорового духа в их новом поселении. Женщины радовались, дети веселились, и какое-то время никто даже не помышлял о грабежах или разбое. Это и в самом деле было время, когда закольевский народ осел и пустил корни. Даже неугомонный Королёв — и тот получал удовольствие от нехитрой работы.

Вскоре после того, как со строительством домов было покончено, Закольев поставил всех в известность, что Елена вместе с Павлиной со всеми своими пожитками перебирается в его избу и будет жить с ним так, как положено жить с женой по закону, и любые поползновения в ее сторону он будет пресекать лично. Елена беспрекословно подчинилась приказу.

То, что атаман приблизил к себе женщину и даже поселил ее рядом с собой, совершенно не вязалось с его характером. Но Закольев, впервые в своей жизни, испытывал нечто похожее на любовь — не к Елене, к ребенку. Елена в его жизни значила не больше, чем любой другой предмет обстановки в доме, еще пахнувшем свежей живицей.  И речи не было о том, чтобы он позволил ей делить с ним ложе, — она спала на соломенном матрасе в одной комнате с ребенком, которая так и называлась — «комната Павлины». Ей, и еще Константину, Закольев безраздельно дарил внимание и заботу.

Как настоящий отец, он рассказывал своей дочери разные истории. Однажды вечером, подсев на кровать к Павлине, которая уже начала засыпать, он, словно сказку, стал рассказывать девочке о том, как она появилась на свет.

— Жили-были в тридевятом царстве муж со своей женой, — покачивая головой в такт своим словам, начал он.

—    Они были так счастливы друг с другом, так им было

хорошо, что у них родилась прекрасная девочка, дочка. Этой дочкой была ты, ну а я — твой папка.

— А мамой была Елена, — подхватила Павлина. Но Закольев нарочито грустно покачал головой.

— Елена не настоящая мама твоя, но только ты никому об этом не говори, обещаешь?

Павлина охотно кивнула головой. Она сама никогда не относилась к Елене как к матери, так что отцовские слова скорее обрадовали ее:

— Знаю, знаю, моя настоящая мама — Шура.

— Еще чего! Старушка Шура тебе разве что бабушкой может быть, но никак не мамой...

— Так кто же тогда моя мама? — зачарованно спросила девочка.

— Вот послушай, что тебе папка расскажет... твою настоящую маму и мою любимую жену съел зверюга...

Павлина вздрогнула. Одним из строжайших приказов

атамана было ограждать Павлину от всего, что было связано с насилием и жестокостью, от всякого упоминания о смерти. Тем более говорить девочке о том, зачем его отряд время от времени выезжает из лагеря. Она знала только, что отец и его люди время от времени садятся на коней и едут служить какому-то человеку, которого зовут Царь.

— А этот зверюга... на кого он похож? — спросила она, напуганная и зачарованная этим неожиданным открытием.

— Зверюга этот лицом совсем как человек — примерно моего возраста, но только волосы у него совсем белые, как у того страшного колдуна из леса — помнишь, я тебе о нем рассказывал? И колдун этот может причаровывать своим голосом. Сначала околдует человека лживыми словами, а потом съест его. Убить этого зверюгу можно, но только если не станешь слушать его, пока он не успел заговорить и напустить на тебя свои чары.

«Папка» говорил так убедительно, его голос дрожал таким неподдельным волнением, что Павлина взяла его ладонь и прижала к своей щеке.

С тех пор Павлина не раз видела во сне беловолосого человека, который сладко пел и звал ее, а она и боялась, и хотела услышать его голос.

Мужчины тем временем только пожимали плечами, не понимая, что такое нашло на их атамана. А женщины тихо удивлялись тому, что в человеке, которого они привыкли бояться, открылись такие неожиданные качества. Кое-кто из них даже набрался смелости и спросил Елену, в самом ли деле они живут как муж и жена.

Но Елена словно в рот воды набрала.

С того вечера, когда сам атаман Закольев подал пример хозяйствования, начался период относительно спокойной жизни в лагере. Мужчины сосредоточились прежде всего на строительстве домов, а не на преследовании евреев. Как ни странно, последним штрихом в  этой  деревенской  атмосфере  стало  появление  в  лагере собак.

Прежде во время набега на еврейские поселения Закольев не жалел не только людей, но и их собак, кидавшихся с лаем на незваных гостей. Но теперь он позволял забирать в свой поселок тех собак, которые за кусок хлеба были готовы пойти вслед за новыми хозяевами. Да и за самим атаманом не раз замечали, что он был не прочь почесать у собаки за ушами. Ведь собаки — это идеальные последователи, готовые лизать руку хозяину и идти за ним хоть на край света. Совсем как послушные собаки вели себя с атаманом и те из лагерных детей, кто был поумней остальных.

Самым маленьким из детей в поселке было позволено делать все, что заблагорассудится: бегать и возиться, как Щенятам, — атаман закрывал глаза на любые их шалости и проказы. Но как только они подрастали, на них взваливали все те обязанности, которые взрослым казались скучными или неприятными: чистить уборные или стирать одежду в реке.

И собаки тоже отрабатывали свой кусок хлеба. Теперь не нужно было держать постоянно часовых начеку — ни один чужак не мог приблизиться к селению незамеченным. Собаки также загоняли отбившихся от табуна лошадей и еще — небольшое стадо овец — их недавнее приобретение, отнятое во время одного из налетов на еврейское селение. Вот так и получилось, что собаки тоже стали обитателями лагеря, охотились вместе с людьми и, вернувшись с охоты, с напряженным вниманием наблюдали, как женщины готовят пищу, — в надежде, что и им перепадет случайный кусок.

Словом, все в этом необычном поселке стало как в любой другой казацкой станице: дети бросали палки собакам, мужчины складывали очаги в надежно построенных избах, женщины занимались хозяйством и растили детей. Но огонь в этих очагах было дозволено разводить только ночью или в снежную и дождливую погоду, чтобы дым из труб не обнаружил поселка.

Было время, когда мало кто в лагере обращал внимание на то, что атаманова страсть к скрытности росла с каждым днем, и тем более никто не подмечал появившихся странностей в его поведении. А тем временем они, эти его странности, становились все сильнее. Все чаще атаману виделся

 Сергей Иванов, и он то и дело вздрагивал — ему все мерещилось, что седоволосый враг притаился за деревом или выглядывает из-за овина, или, что было страшнее всего, приходит к нему по ночам, да так и стоит ночь напролет в ногах его кровати.

Впрочем, чем дальше, тем очевидней становилось, что кошмары, терзавшие Закольева по ночам, не проходят для него бесследно: у атамана появился нервный тик, порой у него дергалась голова, вдруг ни с того ни с сего он начинал заговариваться. Временами он и вовсе был как не в себе — брался за какое-то дело или начинал с кем-то говорить — и вдруг странно умолкал, только пристально смотрел на что- то, видное лишь ему одному. Только темные круги под глазами выдавали то, что ночные эти видения дорогого стоили атаману.

Все больше отдаляясь от своих людей, Закольев стал считать себя личностью трагической, страдальцем, что возвышается над обыденной возней мелких людишек. Было время, когда он любил окружать себя чем-то вроде свиты самых преданных сторонников. Теперь он отдавал распоряжения почти исключительно через Королёва, и тот, требуя беспрекословного подчинения, понемногу превращался в полновластного хозяина лагеря.