Голубой берег - Тушкан Георгий Павлович - Страница 2

Мне надоели всеобщие опасения. Да и сам я уже начал подумывать: хорошо ли кончится эта поездка? Чтобы отвлечься от Тревожных мыслей, я разглядывал боковые ущелья, открывающиеся по сторонам вершины скалы, над которыми крутились черные птицы. Но ухо невольно прислушивалось к песне и следило за развитием фантазии Карабека. Я знал, что он вовсе не трус и пойдет со мной куда угодно, но я также знал, что останавливать «пение его мыслей» бесполезно.

— A-а-а, и вот сказала тогда собака, и Карабек сказал, и все тоже сказали начальнику: «Нам, конечно, наплевать, и мы все поедем, но нас убьют как сурков». И все семеро поехали. Ехали-ехали-ехали-и-и-и. И впереди бежала одна собака. A-а-а… Она изображала из себя командира, потому что у нее было много гордости, у этой собаки. И вот убежала ока очень далеко от каравана, свернула в ущелье, и вдруг — хлоп! — навстречу бандиты. «Стой, кто такие?» — спрашивают они собаку. «Мы, — отвечает она важно, — агрономическая экспедиция из Дараут-Кургана, едем обследовать кишлак Кашка-су». «Так вот тебе за это!» — и схватил ее за хвост, но она рванулась и убежала без хвоста. Помчалась назад, к своим, свернула в одно ущелье — нет их, в другое — нет, в третье— нет. Нет, нет, нет, не-е-ет… Осталась она бежать без хвоста и без товарищей. Вот, значит, убежала она и заблудилась. Села она и заплакала. Она плакала так: а-а-а-а, У-У-У, оу-оу-оу-у-у…

Пес словно понимал песню Карабека. Боясь заблудиться, он то и дело останавливался и поджидал нас. Впереди не было видно никакой тропы. Снег становился глубже, бедная собака зарывалась в нем по грудь и тяжело дышала от усталости.

Мы поднялись на какую-то равнину. Началась пурга. Троп не было. По всем нашим расчетам, мы давно уже должны были достигнуть кишлака. Может быть, мы заблудились? Может быть, прошли верховья рек и перевалы? Наступающие сумерки и густо поваливший снег закрыли все окружающее непроницаемой завесой. Не было видно вдалеке ни гор, ни неба, ни дороги.

С трудом пройдя еще немного по равнине, мы остановились. Снег завалил всякие следы пути. Дальше идти нельзя было. Где мы находимся: в долине, на плоскогорье или в ущелье, — неизвестно. Собрав верблюдов в кучу, чтобы не растерять их среди пурги, мы легли на кошму под прикрытием их тел. Азам лег рядом с нами на кошму, положив мокрую морду на лапы и ворочая черными глазами.

Стемнело, но пурга еще не улеглась. Ветер становился сильнее. Не из чего было разложить костер. Растет ли что-нибудь на этой проклятой равнине? Карабек встал, чтобы поискать под снегом какие-нибудь стебли, и сразу исчез в пурге. Азам тоже вскочил с кошмы и беспокойно посмотрел на меня, но потом опять лег прислушиваясь.

Устроив навес из двух кошм, я взял лопату и отправился за стеблями. Азам побежал за мной, то исчезая во тьме, то снова появляясь возле моих ног. Полчаса я копался в снегу, но удалось мне напасть лишь на один сухой куст и несколько тщедушных корешков прошлогодних растений. Когда я вернулся к верблюдам, Карабека еще не было. Пес беспокойно смотрел во тьму. Тогда, думая, что Карабек сбился с пути, я дал знать Азаму, и он начал лаять, ощетинив шерсть.

Сквозь свист ветра мы услышали какой-то шум: нето шаги, нето голос. Наконец, до нас донеслось бормотанье: «Ай, какая хорошая жизнь… Солнце светит, и птички поют. А я себе хожу и собираю палки…» Это пел Карабек.

ШАПКА ИЗ КУНИЦЫ

Однако положение наше было отчаянным. Собранных нами жалких веток было недостаточно для костра, который мог бы устоять под ветром.

Я знал страшные свойства здешней метели. Стоять на месте мы не могли по двум причинам: за ночь наш несчастный караван покрыло бы снежной пеленой в несколько метров толщины; и второе: такой холод мог бы выдержать только як. Даже лошадь в подобных условиях неминуемо погибает.

Но двигаться мы не могли. Страшная усталость и сон одолевали весь наш караван.

Животные кое-как поплелись вперед. Я шатался та лошади, думая, что же будет дальше. Неожиданно я задремал, не знаю, надолго ли. Меня пробудил громкий лай Азама.

В первую минуту я успел заметить только, что ветер стал тише, снег больше не шел, высоко над нами в темноте сверкало несколько звезд. Собака бросалась в сторону, рычала и лаяла. Мы почувствовали внезапно близкое присутствие кого-то чужого, схватились за оружие и сейчас же услышали голос:

— Спокойнее, подержите свою собаку.

Из темноты появился высокий мужчина в ватном халате, с ружьем за плечами.

— Солом алейкум, здравствуйте, — сказал он, подойдя ближе, когда я успокоил Азама.

Карабек уставил ружье на пришедшего. Это был пожилой мужчина, толстый киргиз с черными усами. На голове его была шапка из куницы, из-под халата виднелась рыжеватая сурковая куртка. Борода его была запорошена инеем, с усов свисали ледяные сосульки.

— Опусти ружье. Киргиз-скотовод ехал из кишлака Кашка-су в Дараут, увидел издалека вас, думал: сбились с дороги.

Он говорил по-русски чисто, но с трудом подбирал слова.

— А мы…

— А я знаю, что вы агроном и едете в Кашка-су. Вы хотите сеять здесь пшеницу. Ваша фамилия Коротков. Лошадь вашу звать Алай…

Я поразился: откуда все это было известно, если я умышленно никому не говорил о предполагаемой поездке в Кашка-су?!

— Здесь сами горы говорят, — сказал киргиз улыбаясь, — человек едет, а перед ним молва летит…

Мне показалось сначала подозрительным, да и просто необыкновенным его появление здесь одного, да к тому же без лошади. Я хотел расспросить его, но он, сделав нам знак рукой, зашагал в ту сторону, откуда появился. И тут сквозь начинающий бледнеть мрак ночи я увидел далеко посреди долины темную группу скал, под прикрытием которых стояла лошадь.

Очевидно, киргиз заметил в стороне нашу стоянку, или услышал возню верблюдов, или еще по каким-то признакам, одному только местному старожилу известным, почуял нас. Я подумал: какую нужно иметь для этого остроту чувств, выработанную жизнью среди дикой природы гор и пустынь!..

Наш караван подъехал к стоянке толстого киргиза. Азам все еще ерошил шерсть и рычал на чужую лошадь. Мы спешились и сели на кошму.

Киргиз в шапке из куницы внимательно осмотрел нас.

— Я вам вот что хотел сказать. Вы едете в такой кишлак…

— Где нас убьют, знаю, знаю, зарежут и повесят, — прервал я смеясь.

— Изжарят на бараньем сале и продадут китайским купцам, — добавил Карабек.

— Нет, нет, нет, — сказал киргиз, — я совсем не то хотел оказать. Никто вас там, я думаю, не тронет. Да к тому же из тебя немного получишь сала, молодец, — засмеялся он, ткнув пальцем в Карабека.

— Ой, зато из тебя, дорогой, вышел бы хороший плов.

— Ай, это не жир, это мозоли на теле. Я сорок лет работаю как верблюд, — покачал головой киргиз. — Я вам хочу сказать: ходите осторожнее по земле. Вы люди умные, присмотритесь в кишлаке и увидите: есть хороший человек и есть плохой человек. Нас очень далеко занесло от тех мест, где люди хорошо живут. У нас дикое место, глухое место…

Мы подняли верблюдов. Рассказав нам о дороге, киргиз добавил, что к полудню мы будем в Кашка-су.

— Впрочем, вот что, — вдруг заявил он, оседлав коня. — Я вас провожу до места…

Начинался рассвет.

Перед нами вдруг заискрились мириады снежинок на бесконечной плоскости среди белых снеговых склонов. Мы надели черные и синие очки-консервы. Азам отряхнулся, весело замахал хвостом и снова побежал вперед.

— Концерт продолжается, — сказал Карабек фразу, подцепленную в Ташкенте и очень понравившуюся ему: «Иконсерт» выговаривал он, выпячивая вперед губы.

СМЕШНОЙ КИШЛАК

Действительно, немного позже полудня мы были уже в Кашка-су.

Киргиз соскочил с коня и сказал: «Теперь в конце кишлака вы сами найдете кибитку аксакала и председателя совета». Потом он исчез куда-то.