Граница горных вил - Тихомирова Ксения - Страница 61

Кэт опустила веки, помолчала. Я ждал.

— Ну, я, — ответила она наконец.

— Зачем?

Кэт покачала головой.

— Хорошо, — сказал я. — Ты можешь просто обещать, что больше не откроешь горную границу?

Она вздохнула, приподняла ресницы — так, чтобы их тень легла на пол-лица, взглянула на меня, как бы прикидывая, стоит ли со мной говорить, и, наконец, решилась:

— Если не открывать границу, как я буду видеться со своим другом? Бет ведь открыла для тебя границу, когда ты ехал сюда с целой бандой.

— Да, морскую. И вам было известно, где, когда и как нас нужно встречать. Почему бы твоему другу не приехать морем?

— Долго и сложно. Он человек занятый. У него крупный бизнес, он не может неделями болтаться неизвестно где. Мы с ним заранее условились, что я открою для него границу, и он приедет на праздник, чтобы потанцевать со мной.

— Ты знаешь, где именно он пересекает границу?

— Где ему удобно, там и пересекает.

— Он не расспрашивал тебя про дорогу в город?

— Нет, но у нас есть перевалы, с которых и город, и дорогу хорошо видно. Он здесь не в первый раз.

— Откуда он?

— Из Франции.

— И он легко находит в горах дорогу к нашей границе?

— Наверно, он поставил себе знаки. Это не так уж сложно, правда? Не надо быть гением, чтобы додуматься, а он уж точно не глупей тебя.

— Экая невидаль! Глупей меня — это уже идиотизм в тяжелой форме. А вы давно знакомы?

— Да. Дольше, чем вы с Бет.

— Так, может быть, ты познакомишь нас с этим… братишкой?

— Он вам, может быть, и не братишка. А может, и братишка. Я не знаю.

— Ты не уверена?

— Я не проверяла. Хотела показать его Бет, но как-то все откладывала. А теперь ее нельзя волновать.

— Зато меня можно — сколько угодно. Давай, братишка, расскажи все с самого начала. Может быть, я тебе чем-нибудь и пригожусь.

— Может быть. Иногда мне кажется, что ты единственный, кто меня терпит и не злится. Действительно братишка…

Кэт еще помолчала (прикинула, достаточно ли такой обработки, — подумал я цинично), спросила:

— Скажи, а ты смог бы ради меня, как ради Бет, бросить всю свою жизнь? Ну, если б ты в меня, а не в нее влюбился?

— В том, что ты сейчас сказала, есть две ошибки, — ответил я со всем своим математическим занудством, — или одна и та же, сделанная дважды. Я не влюблялся в Бет и не бросал свою жизнь. Я увидел Бет и понял, что это и есть моя жизнь. Моя возможность быть самим собой. И если я не решусь ради этого (то есть ради Бет) бросить все остальное, я просто трус, пустышка, и вообще я сам себе не нужен, а уж другим — и подавно. В каком-то смысле Бет — это я. Может быть, душа моя, если уж очень сильно выражаться. Хотя, конечно, нагло думать, что моя душа может быть так прекрасна.

— Нет, почему? — сказала Кэт авторитетно и заинтересованно. — Душа не может быть уродкой, если ее не уродовать нарочно.

— Так что же, твой друг никак не выберет между тобой и бизнесом? — спросил я нахально.

— Не смей так говорить! — вспыхнула Кэт.

— А почему? Можешь расценивать это как родственную ревность. Не хочется мне отдавать тебя какому-то капиталисту, который к тому же слишком долго думает.

— Капиталисту? — Кэт расхохоталась. — Ты действительно мыслишь такими категориями?

— У нас теперь так принято шутить, — отмахнулся я нетерпеливо. — Так что у вас с ним за история? Рассказывай, не мучай. Я же умру от любопытства.

История была такая. Лет пять тому назад, во время фестиваля в Каннах, Кэт стало очень скучно на какой-то вечеринке — или приеме? (Для меня разница между этими мероприятиями несущественна.) И вдруг к ней ловко присоединился приличный незаметный молодой человек лет двадцати пяти. Он утверждал, что уже имел честь однажды быть ей представленным, что их знакомила некая герцогиня в некоем замке. Кэт знала герцогиню, знала замок, но молодого человека припомнить не смогла. Однако он действительно знал имя, под которым Кэт обычно куролесила в Европе, напомнил ей свое — Альбер де Шамбор (вот так! Что называется: хотите верьте…).

А главное, развлек ее каскадом умных, острых и неизбитых замечаний по поводу происходившего вокруг. Кэт поболтала с ним, получила от беседы удовольствие, как от американских горок. Было в нем что-то завораживающе опасное, но это ей больше всего и понравилось.

Альбер стал следовать за ней как тень и скоро начал не столько говорить, сколько расспрашивать, причем давал понять, что ему кое-что о ней известно.

— Но что он мог обо мне знать? — беспечно заявила Кэт. — Я морочила ему голову, сочиняла небылицы о своей родословной, о дедушкиных копях и бабушкиных поклонниках. Он ахал и всему как будто верил. Или не верил, а показывал мне, что понимает: это у нас игра, и он от нее в восторге.

И вот однажды Кэт начала рассказывать ему сказки про волшебную страну Иллирию и про бессмертных вил (я едва не застонал, услышав это).

— Он сказал, что фольклор южных славян ему чрезвычайно интересен, и даже стал записывать мои рассказы. Сказал, что хочет их опубликовать, спрашивал, как звали нянюшку, которая мне все это рассказывала, и сколько ей было лет.

Кэт надолго исчезала из поля зрения родовитого бизнесмена, и он стал уговариваться с ней о встречах.

— Вот, собственно, и все, — сказала Кэт растерянно.

— Положим, самое интересное ты мне не рассказала.

— Спрашивай. Я не знаю, что тебе еще рассказывать.

— Он как-то изменился за пять лет?

— Да, постарел, пожалуй. На лбу появились залысины. Он много работает.

— А твоим возрастом он не интересовался?

— Нет. Это же неприлично! И потом, дамы в обществе умеют выглядеть отлично и в сорок лет, и в пятьдесят.

— Отлично — да. Но девочкой… Хотя, конечно, я тут не специалист. Скажи, но если вы давно знакомы, почему ты не знаешь, кто он тебе? Он делал предложение?

— Нет. Не совсем. Он предлагал взглянуть ему в глаза.

— А ты ему и про глаза рассказывала?

Кэт смутилась и стала оправдываться:

— Ну, а что тут такого? У нас везде рассказывают эти сказки.

— Нет, не везде. Я выслушал тут сотни сказок, когда болтался с Тонио по посиделкам, но про глаза мне никто не сказал. По-моему, это секретная информация.

— Да все равно! Если он суженый, то уж так тому и быть, а если нет, то он не опасен.

— Я в этом не уверен. Вилы поддаются гипнозу, ты не знаешь?

— Никогда не слышала.

— Но ты не захотела посмотреть ему в глаза?

— Нет.

— Почему?

— Он очень настаивал, а я не люблю, когда на меня давят. И потом… я не хочу, чтобы он был моим суженым.

— Ну и пошли его подальше!

— Легко тебе говорить! А если это все-таки он?

— Но если ты не хочешь, чтобы это был он, значит, ты его не любишь, он тебе чем-то неприятен, и это точно не твой суженый.

— Да ничего это не значит! — сказала Кэт с усталой горечью. — Я же люблю чужого суженого, значит, вполне могу не любить своего. А потом меня, очевидно, отпустит это безумие. С чем я тогда останусь?

— Бедный мой братишка, — сказал я, — что-то тут не так…

— Тут все не так, — кивнула она безучастно. — Когда я вижу эти его лысины, да еще вспоминаю, что у других растет на голове… (Она покосилась на меня, то ли оценивая шевелюру, то ли ища сочувствия).

— Пять лет для человека очень много, — решил я чуть переместить акценты. — Его бы тоже надо пожалеть и отпустить на все четыре стороны, если он точно ни при чем. Ведь он совсем состарится, пока ты будешь сомневаться.

— И облысеет, — вздохнула Кэт. — Богатый человек, мог бы и полечиться как-то.

— Если ты ему скажешь что-нибудь подобное, он никогда тебе этого не простит. Знаешь, что надо сделать? Пригласи его приехать морем. Официально, по всем правилам, письменно, чинно. Пусть пройдет морскую границу, а «летучие голландцы» скажут нам, друг он или враг. У тебя есть его адрес?

— Есть.

— А ты не проверяла, что это за дом?

— Дон Пабло для меня однажды проверял. Сказал, что это частное владение в горах — поместье и какое-то очень секретное предприятие. Все охраняется так, что не подступишься. Но Альбер мне так и говорил, что у него имение в горах и что он занят сверхсекретным производством.