Граница горных вил - Тихомирова Ксения - Страница 47

— Но как же так? — пыталась возразить Тамара Викторовна. — Ведь это абсурд! Как может одна девочка избить двух сильных молодых мужчин? Все ваши обвинения сфабрикованы.

— Вы эту девочку не знаете, — доброжелательно объяснил Тим. — Она кого угодно побить может. Ее лучше не задевать.

— Все равно это ерунда! — страстно заспорила Тамара Викторовна. — Кстати, где девочка? И почему мы должны верить словам какой-то кастелянши?

— Вы можете не верить ничему, мадам, — спокойно отвечал дон Пабло, — но королевский дом ценит эту кастеляншу необыкновенно высоко как преданного и порядочного человека. И ее словам поверят безусловно.

— Я требую адвоката! — воскликнула Тамара Викторовна.

— Боюсь, что ваше требование невыполнимо. У нас суд королевский, без всяких адвокатов.

— И кто же будет нас судить?

— Да вот вернется кто-нибудь из их величеств и рассудит.

— По каким, интересно, законам?

— О, по законам совести и чести! В этом не сомневайтесь.

— Но это беззаконие! — вмешался вдруг Евгений Николаевич.

— Нет, что вы, — влез ехидный Зденек. — Это просто монархия, только не теоретическая, а прикладная.

Глава 4

РАЗГОВОРЫ О СУДЬБЕ

Арест воспитателей продлился до следующего дня. Кэт появилась вечером, довольно поздно, усталая и не расположенная к государственным делам. А мы с Бет рано утром следующего дня выгрузились с «Дельфина» и тут же были перехвачены доном Пабло, который выложил нам всю эпопею. Бет вздохнула и сказала:

— А зачем кого-то судить? Просто передайте, что королева просит их покинуть страну, а также приносит этим молодым людям извинения за нанесенные им побои. Скажите, что я знаю: эта девочка — ужасная драчунья, и с ней лучше не связываться.

— Издеваешься? — спросил я.

— Издеваюсь, — кивнула Бет. — А что еще остается делать?

Таким образом, самым тяжелым для арестованных оказались разборки в собственных рядах. Они, конечно, оказались бурными и едкими. Гвардейцы, караулившие педагогов, понимали только мимику и интонации, но и по этим косвенным признакам определили, что сказано было много неприятных вещей. И то сказать, «статья», под которую Санька подвела Леню и Славика, звучала убийственно, особенно для педагогов. Да еще Галочка, говорят, просто неистовствовала. Вероятно, на почве ревности или досады, что дрались не из-за нее.

Отчасти наказанием, как потом объяснила мне Бет, стало и то, что ни один из нас не удостоил воспитателей прощальной встречи.

— А я подумал, что ты просто хотела поскорей улечься досыпать, — поддразнил я ее.

Наша поездка оказалась такой насыщенной, что спали мы урывками. Тонио, впрочем, уходился меньше нас: он отдыхал, когда мы разговаривали с людьми. Ему хватило первой половины дня, чтобы доспать, собраться, прихватить дипломатическую «телегу», предусмотрительно изготовленную доном Пабло, взять на борт выдворяемых и снова выйти в море. А когда «Дельфин» вернулся, границы перекрыли, и жизнь стала спокойной и счастливой.

В Лэнде все тоже утряслось, хотя эта невинная встреча с внешним миром произвела на ребят сильное впечатление.

Андре рассказывал мне позже, как привел Саньку к домику Милицы. Он находился на опушке леса, который отделял лагерь от остального мира. Дальше был луг, излучина реки, за ней поля, деревни, мельницы, дороги, перелески — все в золотом солнечном свете, простое и спокойное.

Ребята не пошли в дом, а сели на лавочку у стены, дававшей тень. Санька на этот раз почти не пострадала: пара синяков на ногах да разбитые костяшки пальцев — вот и все трофеи. В бою она оказалась значительно быстрее Славика, да и выносливей, наверно. Всю дорогу Санька молчала, пытаясь справиться с нервным ознобом, попав же в мирную идиллию возле Милициной избушки, расплакалась, уткнувшись лбом в плечо Андре. Вообще это наверняка была сцена из тех, которые, по моему наивному предположению, в Лэнде не происходили (я, впрочем, все же понимал, что рано или поздно они начнут происходить. Разве жизнь остановишь?). Андре мне о таких деталях, понятно, не докладывал; когда мы вспоминали этот случай, нам была важна лишь суть сказанного.

— Хоть мне ты можешь объяснить — зачем? — сказал он ей. — Какого лешего ты полезла с ними драться? Надо было убегать, тебя бы никто не догнал.

— Такого, что их надо бить! — ответила она. — Всех вот таких! И Славика, и Леонида этого…

— А Леонида-то за что? Он вроде безобидный.

— Он безобидный?! Он трус, вот и прикинулся овцой! Учуял, что здесь ему при случае врежут, и неслабо. А дома он наверняка издевается над своими кадетами. Нас ему не достать, зато им некуда от него деться.

— Ну ладно, бить так бить. Но почему именно ты?

— А потому что больше никто их не бьет. Может быть, это судьба у меня такая — бить подлецов, сколько ни встречу этого отродья. Всю жизнь. Чтобы они ответили за издевательства над теми, у кого нет щита.

Ее опять стало трясти.

— Сань, так нельзя, — сказал он ей. — Ты все равно всех подлецов не перебьешь. У нас их нет, а в большом мире — легионы. Пусть сами разбираются. Те же кадеты, например, — они ведь парни.

— Как же! Ты что, не знаешь, что такое армейская дисциплина? Он старший по званию — так его и тронуть нельзя, будь он хоть двести раз мерзавец. «Господин подпоручик!» Наверно, там с ним тоже разбирались какие-то девочки, то-то он нас так боится.

— А может быть, — сказал Андре задумчиво, — кадетов и не надо защищать. Они же сами это выбрали, значит, им нравится и форма, и шагистика, и дисциплина.

Санька прерывисто вздохнула:

— Скажи мне, разве такое может нравиться нормальным людям? Вот чего я совсем не понимаю.

— И я не понимаю, но ведь многие охотно надевают форму. Даже у нас. И это кулаком не выбьешь, да и по какому праву за это бить?

— Если бы они делали, что им нравится, а к другим не лезли, то их действительно не за что было бы бить. Но им только дай волю, они весь мир оденут в форму, построят и обреют наголо.

Андре невесело усмехнулся.

— Ну, это далеко не худшее из того, что они сделают, если дать им волю.

— Вот видишь! Как же их не бить?

— Уговорила. Только знаешь, давай условимся: бить буду я.

Санька было утихла, но от этих слов ее словно током ударило:

— Нет! Только не ты. Они тебя убьют.

— Что же мне — ждать, пока убьют тебя?

— А меня не жалко, — сказала она. — Я все равно до старости не доживу — мне так кажется. Не могу представить себя старой. Кронос, наверно, прав: тебе опасно со мной связываться.

— При чем тут Кронос? Кто дал ему право лезть в нашу жизнь?

— Ты не сердись. Он не лез — просто сказал, что со мной опасно.

— С тобой как с грозой. По крайней мере, понимаешь, что живешь, а не отсиживаешься под крышей.

— Ты тоже не хочешь жить долго? — спросила его Санька.

— Не знаю. Мне, наверно, все равно сколько — лишь бы жить в полную силу. Понимаешь?

— Да, понимаю. Просто не хочу, чтобы тебя убили по моей вине.

Она подумала и покачала головой.

— Нет, дело не в том. Я не хочу оставаться здесь без тебя.

— Понятно. Хочешь, чтобы я здесь без тебя остался.

На этом содержательная часть их разговора, по-видимому, кончилась. Когда Милица наконец вернулась, никаких сильных сцен в окрестностях ее избушки не происходило. Дети дружно топили маленькую уличную печку и кипятили чайник. Милица отругала их за то, что они не закрылись колпаком, потом пересказала бурные события, произошедшие в лагере, потом они все вместе пили чай. Милица хотела оставить Саньку у себя — для психологической реабилитации, но потом решила отпустить обоих в лагерь — собираться и отправляться домой.

Самый заметный урон педагогическая эпопея нанесла, как ни странно, нашей гвардии. Двоим гвардейцам так понравилась жизнь фермеров, что они затосковали и запросились в отставку. Ференц был оскорблен, а я удивлен и спросил у Бет, чем так притягивает земля.