Охотники за сокровищами - Уиттер Брет - Страница 30

– Как хорошо, что тебе передали мою просьбу, – сказал Жожар, пожимая хранителю памятников плечо.

– Рад снова тебя видеть, Жак, – сказал Роример, протягивая другу руку. – На этот раз у меня хорошие новости. Документы готовы. Гобелен твой. По меньшей мере на пару недель.

– Бюрократы, – улыбнулся Жожар, развернулся и поспешил по коридору к своему кабинету.

«Старик все такой же бодрый», – подумал Роример. У Жожара в Лувре был не только кабинет – в музее находилась и его квартира. Роример подумал о том, что, может, за все четыре года немецкой оккупации директор ни разу не покидал здания.

Или за месяц, прошедший с освобождения. В первые безумные дни свободы толпа набросилась на немецких пленников, которых держали во дворе Лувра. Испугавшись немедленной расправы, немцы разбили окна музея и ринулись внутрь. Вслед за ними устремились преследователи, отлавливая немцев среди неэвакуированных предметов искусства: несколько человек, например, забрались в похоронную вазу египетского императора Рамзеса III из розового гранита. А еще толпа поймала музейного смотрителя, который помогал раненому немцу добраться до лазарета, и этого было достаточно, чтобы объявить весь персонал музея коллаборационистами и предателями. Как еще объяснить, что все они живы и предметы искусства, которые они охраняли, почти не пострадали? Больше никому так не повезло.

Жожара и его верных сотрудников, в том числе его секретаря Жаклин Бушо-Сапик, которая, ежедневно рискуя жизнью, осуществляла связь с Сопротивлением, повели в городскую ратушу под крики толпы: «Коллаборационисты! Предатели! Смерть им!» Их вполне могли застрелить до суда. И спаслись они только благодаря своевременным показаниям знакомых Жожара, среди которых были и члены французского Сопротивления.

Но и теперь, оказавшись в безопасности, Жожар не давал себе отдыха. Дни напролет он занимался организацией художественной выставки, которая помогла бы израненному городу немного взбодриться. Ее центральным экспонатом должен был стать гобелен из Байё. Этот гобелен, имевший полметра в ширину и почти 70 метров в длину, созданный около 1070-го года, был единственной в своем роде священной реликвией раннего Средневековья. До него ничего подобного не существовало: написание букв было уникально, фигуры – динамичнее, чем на любых изображениях, сделанных до и даже столетия после. Неизвестный автор, кем бы он (или она) ни был, не оставил нам других работ. Шесть столетий гобелен из Байё был незначительной церковной реликвией, пока мир не открыл его для себя в начале XVIII века и он не превратился в важную часть культурной истории Франции.

Гобелен был и важным историческим документом – на нем изображалась история покорения Англии герцогом Вильгельмом Завоевателем в 1066 году, рассказанная современником. Вышивка, наглядно представляющая последовательность событий, включала более полутора тысяч объектов: людей, животных, городов, крепостей, знамен, инструментов, экипажей, похоронных процессий и усыпальниц. Иными словами, это наиболее полное из сохранившихся до наших дней описание жизни раннего Средневековья. И поскольку гобелен рассказывал о политических и военных кампаниях того времени, а кульминацией действия стала гибель английского короля Гарольда II в битве при Гастингсе в 1066 году, его можно было считать также одним из величайших в истории изображений завоевания и создания империи. Именно поэтому нацисты так долго и страстно мечтали его заполучить, в особенности рейхсмаршал Геринг, питавший особую любовь к гобеленам.

В 1940 году, опасаясь за безопасность гобелена, французы перевезли его из Байё, одного из крупнейших городов Нормандии, в хранилище Лувра в Сурше. После завоевания Франции нацисты сделали захват гобелена своей главной задачей, настойчиво предлагая французам в обмен деньги и культурные ценности. Жожар, как водится, юлил и выкручивался. Но 27 июня 1944 года, когда союзники высадились и укрепили свои позиции на нормандском побережье, нацисты заставили перевезти гобелен в Лувр под немецкую охрану. 15 августа, когда Париж уже бурлил на грани восстания, военный комендант города генерал Дитрих фон Хольтиц лично явился в Лувр, чтобы убедиться, что гобелен находится в музее. Увидев его своими глазами, он доложил о его местонахождении в Берлин.

21 августа 1944 года из канцелярии рейха прибыли два офицера СС, чтобы забрать гобелен в Германию. Генерал фон Хольтиц отвел их на балкон и показал на крышу Лувра. Там толпились бойцы Сопротивления, пулемет выпускал очередь за очередью в сторону Сены.

– Гобелен там, – сказал фон Хольтиц эсэсовцам. – В подвале Лувра.

– Но Лувр занят врагом, герр генерал!

– Конечно, занят, и еще как. Лувр теперь – штаб-квартира префектуры и укрывает лидеров Сопротивления.

– Но, герр генерал, как же мы заберем гобелен?

– Господа, – ответил генерал фон Хольтиц, – у вас лучшие солдаты в мире. Я дам вам пять или шесть своих людей, мы прикроем вас артиллерийским огнем, пока вы будете переходить улицу Риволи. Вам останется только взломать дверь, чтобы прорваться в подвал.

Несколько дней спустя, 25 августа 1944 года, когда в Париж вошли освободители, гобелен из Байё все еще был надежно укрыт в свинцовом транспортировочном ящике в подвалах Лувра.

– А что там насчет согласия Байё? – спросил Жожар Роримера. Гобелен был гордостью Нормандии, и пусть он до сих пор лежал в подвалах Лувра, чтобы добиться согласия на его публичный показ, надо было пройти через бюрократические круги ада. Роримеру удалось справиться с проволочками со стороны американских военных и французского правительства, но оставались еще чиновники из Байё, которые обычно не позволяли выставлять гобелен за пределами города.

– Один молодой сотрудник правительства отправился получать разрешение. На велосипеде, можете себе представить. А это 265 километров.

– Ну, у нас хотя бы еще остались служители, преданные обществу и искусству, – сказал Жожар. В освобожденной Франции правительство было постоянно перегружено работой.

– Кстати, – добавил он, входя в приемную своего кабинета. – Я хотел бы представить тебе мадемуазель Розу Валлан.

– Мое почтение, – сказал Роример женщине, вставшей, чтобы поприветствовать его. Она была коренастой – не крупной, но крепко сложенной, – и при росте 1 метр 65 сантиметров выше большинства своих современниц. Симпатичной, отметил Роример, ее нельзя было назвать, и это впечатление усугублял ее тусклый, немодный наряд. Волосы уложены в пучок, словно у пожилой тетушки, но рот накрашен. «Матрона» – вот слово, которое сразу пришло ему в голову. Но при этом в ее внимательных карих глазах сквозила неожиданная решительность, которую нельзя было не разглядеть даже за тонкими стеклами очков в проволочной оправе.

– Джеймс Роример, музей Метрополитен, – сказал Роример, протягивая руку. – И армия Соединенных Штатов.

– Я знаю, кто вы, месье Роример, – ответила Валлан, – и рада возможности лично поблагодарить вас за особое внимание, которое вы уделили галерее Жё-де-Пом. Нечасто встретишь американца, столь неравнодушного к заботам французов.

Только тут Роример осознал, что уже встречал ее в крошечном филиале Лувра под названием Жё-де-Пом (Зал для игры в мяч), расположенном в дальнем углу сада Тюильри. Здание, возведенное Наполеоном III, изначально предназначалось для игры в мяч – жё-де-пом, как называли этот прообраз тенниса, – но позже было превращено в выставочный центр зарубежного современного искусства. Армия США хотела использовать филиал Лувра в качестве почтового отделения, но Роримеру удалось отстоять его, день за днем доказывая в яростных спорах, что это музей и он подлежит охране.

– Мадемуазель Валлан управляла музеем до войны, – пояснил Жожар. – И по моей настоятельной просьбе продолжала служить французскому правительству в течение всей нацистской оккупации.

– Не сомневаюсь, вам пришлось нелегко, – сказал Роример.

Он вспомнил рассказы об оккупации, которые так часто слышал после прибытия в Париж. Ни мяса, ни кофе, ни топлива; чтобы добыть сигарету, требовалось приложить невероятные усилия. Отчаявшиеся горожане обрывали каштаны на площадях, чтобы не умереть с голоду, а ветки и листья собирали на растопку печей. Женщины раскраивали старые сумочки, чтобы сшить новые, а высокие каблуки туфель вытачивали из дерева. Шелковых чулок было не найти, но женщины покрывали себе ноги специальной пастой, чтобы их изобразить. Некоторые дамы даже рисовали себе черную полосу на ноге – на месте, где должен быть шов, – а потом жаловались на взгляды и приставания немецких солдат. «Что они, не могли отправиться прямиком на Монмартр?» – издевалась одна из них за ужином, приготовленным из продуктов с черного рынка, которые сейчас могли себе позволить только люди с деньгами и связями. У проституток дела шли бойко, но Роример подозревал, что и у них были жалобы на немецких солдат.