Охотники за сокровищами - Уиттер Брет - Страница 25

Двери открылись, и они въехали внутрь.

Расположенный в глубокой пещере склад был создан еще в XVII веке, чтобы защитить голландское искусство от французских завоевателей. Сегодня здесь все было оборудовано по последнему слову техники: склад достаточно хорошо освещался, в нем поддерживалась заданная температура и влажность. И все же чем дальше они погружались в жутковатую тишину горы, тем больше Хэнкоку становилось не по себе. Два смотрителя провели их по коридорам со стенами из неровного камня с длинными рядами жужжащих ламп. У задней стены стояло несколько экранов, которые вращались, как стеллажи с открытками в сувенирных лавках. Только вместо двухцентовых открыток на экранах располагались картины из главного музея Голландии, амстердамского Рейксмузеума. Смотритель поворачивал ручку, и перед глазами посетителей медленно проплывали шедевры голландских мастеров – натюрморты с ломящимися от еды столами, великолепные пейзажи с ярко-синими небесами, по которым стремительно проплывали серые точки облаков, портреты улыбающихся бюргеров в черном. Скрип оси отзывался эхом от пустого свода.

– Потрясающе, – пробормотал Хэнкок. Как бы он хотел рассказать об этом Сайме, но понимал, что цензоры, опасаясь шпионов, никогда не пропустят подобную информацию.

Уже отворачиваясь от экранов, он обратил внимание на большую картину, свернутую в рулон, словно ковер. Упаковочные материалы, вместе с которыми завернули картину, торчали по краям как изодранные остатки бакалейной бумаги.

– «Ночной дозор», – пояснил один из смотрителей, дотрагиваясь до ящика. У Хэнкока отвалилась челюсть. Перед ним был скатанный в рулон величайший шедевр Рембрандта – портрет во всю стену капитана стрелковой роты Франса Баннинга Кока, написанный в 1642 году.

Джордж Стаут отодвинул изодранную упаковку, внимательно изучил край картины и нахмурил брови. Картины маслом нельзя хранить в темноте – на них начинают расти паразитирующие микроорганизмы. Да и смолы, которыми лакировали картину, в темноте желтеют, отчего тускнеют цвета и теряются контрасты. Уже в марте 1941 года датские специалисты сообщили Стауту, что «Ночной дозор» начал желтеть – теперь хранитель мог убедиться сам, что, как он и боялся, последние три с половиной года картину не пощадили. Если она еще здесь задержится, то ее придется очищать и лакировать заново – процедура для трехсотлетнего полотна опасная. Но еще больше его беспокоило, что картина давно снята с подрамника и свернута, а это увеличивает риск повреждений: краска может потрескаться или даже отслоиться, края – изорваться, а такие повреждения уже не исправишь. Великие шедевры создавались не для того, чтобы их скатывали, как ковры, и прятали внутри горных тайников. Но прямо сейчас делать было нечего. В мире, в котором шла война, «Ночной дозор» получил хоть какую-то защиту. Он задумался о том, что происходит с другими шедеврами: например, с «Астрономом» Яна Вермеера. Это полотно никто не видел с тех пор, как в 1940 году нацисты украли его из особняка Ротшильдов в Париже.

– Где охрана? – спросил Стаут.

Один из смотрителей указал на двух полицейских в другом конце комнаты.

– И это все?

Смотритель кивнул. Годы были тяжелые, и охраны не хватало даже для национальных сокровищ. К тому же в ней не было необходимости. Немцам было прекрасно известно об этом хранилище в Санкт-Питерсберге рядом с Маастрихтом, да и о других, ему подобных. Более того, нацистские власти и солдаты сами руководили предыдущим переездом «Ночного дозора», который сменил несколько тайников, прежде чем в 1942 году осесть в Маастрихте, в удобной близости от немецкой границы. Возможно, поэтому голландские смотрители проявляли такое удивительное равнодушие к вопросам охраны. Возможно, отрезанные в своем подземном логове от всего остального мира, они не слышали о недавней краже микеланджеловой Мадонны. Они не сознавали, думал Стаут, что настоящая опасность была не тогда, когда немцы полностью контролировали ситуацию, а теперь, когда они теряли власть и понимали, что это их последняя возможность действовать. Что сказал доктор Розманн декану собора в Брюгге? «Все эти годы я хранил ее изображение на своем письменном столе»? Что говорили Хэнкоку французские крестьяне? «Немцы вели себя вежливо, пока находились у власти, но когда поняли, что скоро их попросят вон, как с катушек сорвались».

– Мы добудем охрану, – сказал Стаут. – Хотя бы человек десять, пока вокруг все не успокоится.

Телефонные линии были перерезаны, так что запрос на охрану пришлось отложить до возвращения в штаб. Стаут был явно разочарован тем, как плохо все организовано, не говоря уж о том, что медлить было нельзя. Но расстроился он только на несколько мгновений, а потом снова обрел хладнокровие.

– Дополнительная охрана должна прибыть завтра, – сказал он, возвращаясь к машине. – Но это армия. Я не могу ничего обещать наверняка. Спасибо вам за эту в высшей степени необыкновенную экскурсию.

«Бог мой, – думал Хэнкок, следуя за Стаутом и оборачиваясь, чтобы в последний раз взглянуть на шедевр Рембрандта, свернутый в трубу. – Что за странная штука – война».

Глава 14

«Поклонение агнцу» Ван Эйка

Восточная Франция

Конец сентября 1944

Капитан Роберт Поузи, фермер из Алабамы и хранитель памятников 3-й армии США генерала Джорджа Паттона, повесил полотенце на колышек и вернулся в свою палатку. На дворе было 23 сентября 1944 года, и он только что принял свой первый душ со дня высадки в Нормандии, то есть за два с лишним месяца. Он провел рукой по теплой коже только что выбритого лица. Долгие годы он носил усы и все никак не мог привыкнуть, что их нет. Сейчас он казался себе мальчишкой, а не сорокалетним архитектором, отцом, мужем и солдатом. Ну и к тому же он носил усы, придавая этому особый смысл. Когда его призвали на службу, он начал подбривать края, копируя знаменитые гитлеровские усики. Ему самому это казалось вызовом Третьему рейху, но Паттон так не считал.

– Черт возьми, Бобби, немедленно сбрей эту дрянь! – взорвался генерал, едва увидев его лицо.

Поузи не обиделся на генерала. Для него было честью служить в 3-й армии, лучшем военном подразделении на всем Европейском континенте. Дело в том, что солдаты 3-й армии были Поузи гораздо ближе, чем его коллеги-хранители. Он разделял братские чувства солдат, их гордость, их личное недовольство тем, что остальные армии союзников пока не признали их очевидное превосходство. Именно они прорвали «Стальное кольцо» в Нормандии. Их армия замкнула Фалезский котел, отрезала и уничтожила последних немцев, отступавших из Восточной Франции. Их армия возглавила продвижение на южном фланге, пока остальные союзники болтались где-то на севере. Никто не сомневался, что если бы только Эйзенхауэр спустил их с поводка чуть раньше, когда Паттон впервые предложил поворачивать на восток, чтобы обезглавить немцев, война могла быть уже закончена. Они верили в свои силы, и всё благодаря человеку из большой палатки – генералу Джорджу С. Паттону-младшему. Да, он был высокомерен и вспыльчив, но Поузи готов был для него на все. Только собаку генерала, бультерьера Вилли, названного в честь Вильгельма Завоевателя, он не выносил.

Он тяжело опустился на койку, натянул рубашку и взял в руки последнее письмо от жены Элис. Перечитал его в третий или четвертый раз и вновь почувствовал, как при мысли о старом добром доме смягчается его огрубевшее солдатское сердце. На время войны Элис переехала к родственникам в Южную Каролину, но Поузи думал об их общем доме с крошечной лужайкой и «зоопарком», как они привыкли его называть, внутри. О кривозубой улыбке младшего сына, о своей тихой, кроткой жене и домашнем беспорядке. Внезапно ему так захотелось обнять ее. Он сел и написал ей о своих путешествиях – ведь цензоры недавно сняли запрет на детали в письмах домой.

«Теперь, когда французская кампания почти позади, – писал он, – нам разрешили писать о городах, в которых мы уже побывали. Я посетил великие соборы Кутанса, Доля, Ренна, Лаваля, Ле-Мана, Орлеана, Парижа, Реймса, Шалон-сюр-Марна, Шартра и Труа. Шартрский – величайший из них. Я также видел множество прекрасных деревенских церквей и шато, в том числе знаменитые Мон-Сен-Михель и Фонтенбло. Деревушка, которую я описывал [в предыдущем письме], – это Лез-Ифф в Бретани, на полпути между Сен-Мало и Ренном. У меня есть много открыток с подписями».