Стрельцов. Человек без локтей - Нилин Александр Павлович - Страница 117

Ссоры с женой он с годами переживал тяжелее; видимо, душа захотела полного спокойствия в тылу, хотя тылу стрельцовскому ничего, кажется, не грозило. Казалось, что чашу положенных ему на жизнь бед он до самого дна выпил в молодости — заслуживал теперь, чтобы жизнь на остаток дней была к нему поблагосклоннее.

…Прилетели в середине восьмидесятых из Болгарии со сборной ветеранов, а назавтра опять предстояло улетать — на Урале намечались какие-то торжества, не вообразимые без футбольных знаменитостей. На аэродроме, откуда еще собирались завернуть в гости, обнаружилось, что Эдик потерял где-то сумку. Утром, когда собирался в новую дорогу, пришлось выслушать от жены укоры за всё разом. По прилете на Урал сели в карты играть, а у Стрельцова на душе кошки скребли — пошел звонить по междугородному домой. Вернулся заметно повеселевший: «Не дозвонился!»

Испытываю угрызения совести оттого, что, столько понаписав о «Торпедо» доивановской эры, никак не соберусь и нескольких слов сказать о команде, тренируемой Валентином Ивановым. Уступив совсем ненадолго руководство командой Салькову и собравшись пойти подучиться, он возвращен был обратно — и в истории команды стал самым долгоработающим старшим тренером.

Я очень старался быть необъективным — и продолжал относиться к «Торпедо», как к «Торпедо». Но совершенно точно знал, что приди на место Иванова другой тренер — и у меня никакого чувства к его команде не останется. Кощунственной мысли, что у кого-нибудь другого может получиться с «Торпедо» лучше, чем у Кузьмы, не возникало никогда. И готов уверить себя и других, что главным торпедовским везением надо считать столь долгое присутствие в этом клубе Валентина Козьмича.

При Валентине Иванове «Торпедо» выступало, судя по результатам — первенство в половинном чемпионате, когда в семьдесят шестом провели два розыгрыша весной и осенью, кубки, бронзовые награды, — ничуть не хуже, чем при Маслове сороковых-пятидесятых годов, хотя меня при моем консерватизме больше впечатляли игроки из компании Пономарева.

Но даже тактично избегая всякого сравнения с неповторимостью образцов начала шестидесятого, нельзя обойти полным молчанием факт, что торпедовское в «Торпедо» семидесятых-восьмидесятых и девяностых годов было напрочь утрачено.

Кто-то обидно прозвал тренера Иванова Лобановским для бедных. Перебор. Я не сомневаюсь, что наш любимый игрок в понимании сути футбольного зрелища и в самые свои успешные тренерские времена не бывал счастлив оттого, что не мог своим игрокам разрешить футбол, который единственно исповедовал. Но уж больно огорчительно велики оказывались ножницы между исповедью и проповедью.

Несколько лет назад, когда Иванов уже не работая тренером, а ходил в почетных президентах оторванного от корней лужниковско-алешинского «Торпедо» (при том, что и владелец Лужников Владимир Алешин родом из «Торпедо» времен Иванова, Стрельцова и Воронина, был у них дублером), я спросил его напрямую: не жаль ли ему самому утраченного «Торпедо»? И он ответил, не задумываясь, что жаль, конечно. И тут же категорически сказал о необратимости утраченного. Игроки, приходившие в команду при нем — тренере, в футбол, понимаемый нами, как торпедовский, и не смогли бы играть. Они могли только бежать. И тренер сделал все от него зависящее, чтобы они бежали резво и по возможности без устали. И команда время от времени добегала до призового столба.

Те игроки, в чьих действиях главенствовала мысль, завязывающая многоходовую игру, попадали в «Торпедо» из других команд: Еськов из Ростова, Сахаров из Минска; сезон в команде провел в конце восьмидесятых Леонид Буряк… Из своих кровных выделю только двоих — может быть, ушибленный «Торпедо» шестидесятых, я и не по чину строг — Валерия Филатова и Сергея Шустикова. Насчет чистоты кровей Сергея все понятно — известно, чей он сын. А в биографии талантливого Филатова (он и в «Спартаке» поиграл у Бескова, а теперь президент «Локомотива») для себя выделю подробность, о многом говорящую. Своей неприкаянностью последних лет Валерий Иванович Воронин раздражающе озадачивал игроков позднейших призывов, тоже живших на Автозаводской улице. В его просьбах о спонсировании выпивки они торопились видеть человеческое падение. Никто из них не представлял, как широк, щедр бывал Воронин, за сколько сотен многолюдных ресторанных столов было им с купеческим удовольствием заплачено, как легко относился он к деньгам — и как вправе был он ждать такого же отношения если не ко всей жизни, то хотя бы к себе от молодежи, выступающей за клуб, во многом ему обязанный своей репутацией.

И лишь «Фил» видел в нем того, кого и полагалось видеть в футболисте Воронине, как бы ни накренилась его судьба.

Воронин зашел к Филатову — и не застал того дома, но жена предложила ему переодеться во все чистое, вынесла ему мужнин костюм. В этом костюме его и нашли возле Варшавских бань. Про костюм я узнал через много лет. А про то, что с Филатовым он отношения поддерживает и Валера-младший к бедственному положению Валерия-старшего не остается безразличным, слышал от самого Воронина. И рассказывал об этом Стрельцову, когда обсуждали мы воронинские дела, — и Эдик кивнул: «Фил» — игрок». Какая вроде бы связь между тем и этим? Но Эдуард ее находил…

Раиса не стала скрывать, что ей книга не понравилась. Слишком много Иванова. «У тебя все время: мы с Кузьмой». У меня…

Эдуард про содержание вообще ничего не говорил. Радовался, что книга теперь есть. В толстом глянцевом переплете. С портретом во всю обложку.

С портретом на обложку не обошлось без приключения. Снимок поручили фотографу издательства «Русский язык» — пожилому, культурному еврею, страшно далекому от футбола. Звали его Даниил Яковлевич Дон. Даниил Яковлевич попросил меня как специалиста поехать вместе с ним к Стрельцову.

Эдик сидел у телевизора в халате — любимой домашней одежде. Покорно надел свежую сорочку, пуловер, повязал галстук. Позировал не капризничая. Но фотографа что-то не устраивало, он оставался недоволен ракурсами. Стрельцову захотелось ему помочь — он вызвал меня на кухню и шепотом спросил: «Не налить ему грамм сто пятьдесят?» Дон в ужасе отказался. Эдик закурил — он тогда курил по две пачки в день, а то и больше, если, допустим, смотрел матч своих школьников (его невестка Марина, когда видит теперь по телевизору Романцева, вспоминает свекра Эдуарда Анатольевича). И Даниил Яковлевич удачно схватил момент стрельцовской улыбки, продолженной отнятой от губ сигареткой.

Я что-то не припомню рецензий на книгу, но реплики в печати на сигарету, как нечто недопустимое на обложке книги спортсмена, промелькнули. Мало того, что рассказ о жизни, по условиям издания, получился более чем адаптированным, Стрельцову и курить не полагалось…

Благодаря стрельцовской книжке и я — в первый и последний раз — испытал, что такое литературный успех. Мое участие в этой работе справедливо не афишировалось — маленьких буковок сообщения, в чьей литературной записи идет рассказ, было и не различить, но мне непрерывно звонили по телефону знакомые, малознакомые и совсем не знакомые, но решившие теперь завести со мной знакомство граждане с просьбой подарить им книжку: пятидесятитысячный тираж исчез с прилавков, по-моему, в первый же день продажи. Экземпляров восемьдесят или девяносто я раздарил — и все равно осталось немало обиженных на меня людей. В молодости — в сорок с лишним лет я считал себя по инерции молодым, как и сейчас, в шестьдесят, считаю — я был общительнее, коммуникабельнее, чем теперь. Но друзей у меня, как у Стрельцова, не было — во всяком случае, к тому времени я уже знал, что нет — приятелей с десяток набиралось, ну и десятка два-три хороших знакомых. Восьмидесяти экземпляров с лихвой должно было бы хватить. А вот не хватило…