Медведь и бабочка - Романовский Станислав Тимофеевич - Страница 17

— Спасибо, дедушка! — сказала Иринка. — Ты завтра в школу приходи. Мы пьесу ставим. И я в ней играю.

Назавтра Иринка не могла дождаться спектакля. А когда он начался и до её выхода оставалось немного, девочке стало страшно. Борис Петрович кашлянул на сцене — пора!

Ни жива ни мертва она вылетела на освещённое пространство и услышала радостный вопль из зала:

— Илинка!

Иринка не смотрела в зал, но видела всех зрителей: учителей, учеников, дедушку Поликарпа, отца, мать — она зажимала рот Николаю, который сидел у неё на коленях.

Грозный барин поправил бакенбарды из пакли и спросил Иринку:

— В пельмени чеснок положила?

Иринка вспомнила ложку с красной ягодой, и голос её зазвенел от ликования:

— А как же, батюшка! Разве пельмени без чеснока бывают?!

И вприпрыжку убежала за сцену.

Только перед зеркалом, стирая со щёк служанкину сажу, Иринка поняла, что сыграла не так — не передала страх крепостной женщины перед помещиком. И всё это потому, что на сцене вспомнила не те ложки, которые изгрыз Николай, а ту ложку, которую ему не изгрызть.

Иринка горько заплакала.

Плачущую, её нашёл Борис Петрович и сказал:

— Веригина, ты напрасно расстраиваешься. Роль у тебя трудная. Сыграла ты совершенно не так, как на репетициях, но в конце концов сыграла неплохо. Разве при крепостном праве не было женщин, которые не боялись своих помещиков? Вот такую — бесстрашную! — неожиданно сыграла ты. Может, это и к лучшему. Слышишь, как публика хлопает, — просит всех артистов на сцену. Побежали!

И Иринка, вытирая слёзы, побежала кланяться публике.

ОКУНИ

Запесочье — видное озеро наших лугов. За него, как ребятишки за маму свою, за синюю материну юбку, держатся малые озёра: Ржавок, Вязовое, Светлое, Питомник и Три Ямки. И выпадает из него речка Волошка.

Я люблю этот влажный высокотравный край.

В тот июнь я взял с собой Диму, толкового человека одиннадцати лет. Перед дорогой он много говорил.

— Я люблю природу, — говорил он, — и собираю марки о природе.

Рыбалка его утомила. Дима замолчал, отказался от еды, от жары глаза у него стали закрываться.

И рыбе в Запесочье не до еды — поплавком не шевельнёт, жар пережидает. Может, в других озёрах она другая?

Мы перебрались на Вязовое. Оно было насквозь чистое, будто не озеро, а большой продолговатый родник, и рыбе в нём спрятаться негде. Рыбачить мы не стали и легли в тени дерева. Дима сразу задремал, а мне не до сна — душа у меня болела.

— Ты чего не спишь? — спросил он.

Я запираться не стал и отвечаю:

— Душа у меня болит.

— Что так?

— От матери писем давно не было.

— Ты ей сам напиши, — рассудил Дима, не открывая глаз.

Он за всю беседу их ни разу не открыл.

— Писал я…

— А ты ещё напиши!

За разговором я и не заметил, когда мне стало легче. Дима полежал, пошёл окунаться и пропал. Не случилось ли что? Озеро мелкое, но всё-таки…

Я нашёл его по шуршанию. Он сидел с удочкой у воды, а кругом в высокой траве ворочались, шуршали окуни. Время от времени особо прыткого он отгребал ногой подальше от воды.

— Садись рядом, — шёпотом сказал он мне.

Я принёс Димину сумку, на дно постлал осоки и собрал в неё окуней. Мне бы рыбачить с Димой, где клюёт, да я побоялся распугать у него рыбу и ушёл к таловому кусту, где глубже.

Рыбалка получилась весёлая. Окуни шли один за другим, тяжелее и темнее Диминых. Были они в красных плавниках, будто объятые пламенем, и парусом раздували над собой колючие слюдяные спинные плавники. Они долго водили, прежде чем попасть на берег. От окуней руки мои пахли родниковой глубиной озера и свежими огурцами. Я сажал окуней в плетёный садок, головой вперёд, вздрагивал от их пленного плеска и радовался про себя:

«Вязовое открылось!»

«Открылось» — это не моё слово, а слово старых рыболовов, учивших меня рыбалке. Всякое озеро, если оно до смерти не замучено человеком, молчит-молчит да откроется, заговорит — пошлёт хорошим людям много рыбы. Когда это случится — никто не знает.

В потёмках пришёл Дима и сказал:

— Мне окунь плавником руку расцарапал до крови. И прибавил — Куда нам столько рыбы?

Озеро с обоих концов взялось туманом. В лугах роились разные звуки — шорохи, вздохи, чмоканье, — и нежный, с горчинкой, дым костра из тальника веялся невесть откуда и мешался с духом сырой осочной земли.

Мы сразу промокли от росы. У Волошки я разделся, в темноте за два раза перенёс на себе мальчугана и рыбу: за один раз нельзя, дно не держало — до того тяжелы были садок и сумка с окунями.

Я оделся и увидел большое дерево.

«Откуда оно? — подумал я. — Его здесь не было».

Мы подошли к нему, оно от нас отошло и вроде даже копытами по глине зачмокало, и Дима испуганно спросил:

— Чего эго оно?

— Это туман, — успокоил я мальчугана. — Он плывёт, и всё качается.

В тумане огоньками мигал родной городок, и мы договорились с Димой никому не говорить про окуней и послезавтра пойти на Вязовое.

— Не проспи, — наказал мальчуган. — Я рано за тобой зайду.

Я не проспал, но в обещанное время за мной не зашли. Не зашли за мной и в полдень, и я, обеспокоенный, пошёл к Диме.

Меня встретила его мама.

— А он ещё вчера на рыбалку убежал, — сказала она. — И всю улицу с собой увёл. Чего он вас-то не дождался? Чаю не хотите?

— Спасибо, — ответил я. — Пойду порыбачу…

При свете дня в лугах цвели ирисы, золотые и синие. Будто садовник посадил их здесь, и скоротечные огромные цветы эти вспоминают и не могут вспомнить, как они попали сюда в дикое место, в болото и приболотье.

Не торопясь, я добрался до Вязового. Оно как бы обмелело, и в мутной воде его вверх ногами плавали листья кувшинок.

Трава вокруг была вытоптана и не смогла подняться к вечерней росе.

Я пошёл к таловому кусту, где позавчера поймал садок окуней, и натолкнулся на Диму.

Он сидел с удочкой на моём месте и бил на себе комаров. На мои шаги Дима обернулся, узнал меня, вздрогнул и притворился, что смотрит на поплавок.

Я постоял позади него и, прежде чем уходить, спросил:

— Не клюёт, Дмитрий Сергеич?

Я хотел ещё спросить: «Почему они бросили тебя, браконьеры-то твои?», но промолчал и пошёл собирать сушняк по кустам, принёс с ближнего озера Берёзки в котелке чистой воды, вскипятил чай и позвал рыболова:

— Дмитрий Сергеич, приходи чай пить.

Он всё не шёл, а потом всё же пришёл. Сел на краешек пиджака, постланного для сидения, принял из моих рук кружку с чаем, обжёгся и неутешно заплакал.

— Да я её изорву… изорву…

— Кого? — перепугался я.

— Марку с лягушкой. Они мне марку дали, а я им озеро. С бреднями побежали, всю рыбу вычерпали… Что это они? Поймали бы на уху, да и домой. Я тебя обману-уул…

Зашумела трава — верхом на лошади подъехал глухой охранник лугов Василий и громко поздоровался:

— Хлеб-соль, мужики!

Димка перестал реветь, и я пригласил Василия почаёвничать.

— Нет, спасибо! — отказался он. — Только что пил.

— Нынче, наверное, хороший сенокос будет? — поинтересовался я.

Василий не расслышал и ответил:

— Разные люди попадаются. Вчера я оравушку укротил. Бежит оравушка, сети-бредни несёт и траву топчет. Я их на дорогу сгрудил! «Нельзя луга мять! Это же сено! Молоко!» У Волошки ни один штанов не снял — в чём были, в том и в воду! Вода пузырями пошла, одни удильники торчат! Выбежали на тот берег, языки высунули и дальше…

Я ещё спросил Василия:

— Когда косить начнут?

— Не жалуемся, — обрадовался он. — Марья здорова, а сын нынче из армии придёт.

Он подождал, не спросим ли мы ещё, похлопал лошадь по спине и сказал:

— Домой не идёте? А то я вас через Волошку перевезу. Позавчера ночью видел, как вы переправлялися… Я бы вас тогда перевёз, да к Марье опаздывал.

Василий поговорил-поговорил и уехал, а мы остались ночевать у костра, чтобы утром половить на Запесочье. Его бы тоже браконьеры рады разорить, да пока не получается: озеро большое, всю рыбу не выгребешь.