Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович - Страница 49

— Как не взволновало? А грибы? Даже рубашку не пожалел...

— Мне жалко тебя, — сказал Артем. — А ведь совсем недавно и я был таким же бесчувственным к истинно пре­красному, как и ты... Родина! Миллионы раз слышим мы это слово, и только когда я приехал сюда, это не стало для меня пустым звуком... Подожди, как это у Лермонтова?..

Но я люблю — за что, не знаю сам —

 Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее подобные морям...

— Ура! — сказал Алексей. — Из твоей трубы дым идет! Девочки печку затопили, сейчас грибы будем жарить...

Артем взглянул на него и улыбнулся:

— Мой отец часто говорил: «Я не разбирок — мне что хлеб, то и пирог, а пирог еще и лучше...» В этом отноше­нии ты очень похож на моего отца.

После завтрака Нина и Ира пошли знакомиться с окре­стностями, а художники забрались в мастерскую. Алексей долго и внимательно перебирал эскизы, наброски, готовые картины. Артем молча наблюдал за ним. Для него было очень важно услышать мнение Алексея. Особенно при­стально приятель изучал эскизы к портрету Гаврилыча.

— Я полагаю, это тот самый плотник, который такую замечательную скамейку сделал? — спросил он.

— Он почти весь мой дом срубил... Я был у него под­мастерьем.

— Мне вдруг почему-то вспомнился Франс Гальс... Помнишь его пьяниц, оборванцев, гуляк-офицеров, куха­рок? О нем хорошо сказал Ванг-Гог: «Никогда не писал он Христа, благовещания с пастухами, ангелов или распя­тий....»

— При чем тут Франс Гальс?

— Это я так, к слову... Если я скажу, что это шаг вперед, значит, я ничего не скажу... Это скачок, прыжок, старик! Дай я обниму тебя, черта бородатого!.. Если бы я знал, что смогу достичь такого же, завтра бы бросил все, поселился в любой глуши, хоть в полутемной баньке, и начал бы зверски вкалывать!

Алексей вскочил со стула и заходил по комнате. Свет­лые волосы топорщились на его продолговатой голове.

— Я тебе завидую, Артемка, честное слово! По-хоро­шему завидую. Черт с тобой, сиди в своем Хохо... пардон, Смехове и пиши плотников, старух, мальчишек, пей­зажи... Я и подумать не мог, что ты сможешь так чув­ствовать природу... Да, чтобы не забыть! Меня включи­ли в комитет по организации Всероссийской выставки советских художников, приказываю представить к марту «Светлый ручей», «Березовую рощу», «Земляничный остров», «Шапку Мономаха» и «Гаврилыча», если к это­му сроку закончишь.

— А ты что представишь? — спросил Артем. — «Фронтовиков»?

— Не твое дело, — оборвал Алексей. — Значит, до­говорились? Я вношу эти картины в каталог выставки. Срочно сделай репродукции и пришли мне.

— Посмотри еще эти альбомы, — предложил Артем. Женины рисунки произвели на Алексея точно такое же впечатление, как в свое время и на Артема.

— Покажи мне поскорее этого вундеркинда! — потре­бовал он. — Я в этом году веду курс в институте, честное слово, у меня нет ни одного студента, который мог бы сравниться с этим твоим мальчишкой... Сколько ему лет?

— Тринадцать.

— Я бы его без экзаменов принял в академию... Где же он?

— Еще увидишь.

— Да тут у вас в Смехове, я гляжу, пропасть талан­тов, — сказал Алексей. — Гаврилыч, теперь Женя... А этот графин с петухом у тебя на буфете? Тоже ска­жешь — в Смехове сделали?

— В Смехове, — сказал Артем. — Кстати, вон Женя идет... Ты поговори с ним, а я тут схожу в одно место...

4

С тяжелым предчувствием шел Артем к дому старухи. Он вспоминал Танин взгляд, когда она сидела на кровати, сжав одеяло рукой у горла, ее слова: «Ты мне противен!» Он уже немного узнал девушку и понимал, что она очень на него обиделась. Но за что, спрашивается? Откуда он мог знать, что они приедут? И потом ему и в голову не приходило, что он должен был рассказать Тане о своих отношениях с Ниной. С тех пор как он увидел Таню, Нина перестала существовать для него.

Тугая на ухо старуха с запавшим ртом, хозяйка дома, увидев его, затрясла седой головой, заохала:

— Ушла Танюшка-то с квартиры, родимый. Утром собрала вещички, а у ней и добра-то всего один шалгун да чемоданчик, и ушла. Обидел кто ее, что ль? Иль в шко­ле неладно... Лица на ней не было, а вот молчит, гордая... Я говорю, куда ты, посиди, я сейчас самовар вздую, чайку попьем, а она пихнула деньги за комнату и бегом, бегом... 

— Куда?!

Старуха покачала головой и вздохнула.

— Хорошая жиличка была, грех жаловаться. И деньги аккуратно платила. Не задерживала, а вот до нее жила у меня продавщица...

Артем наклонился и заорал старухе в ухо:

— Куда ушла, спрашиваю?

— Может, к Лизке... Не сказала, родимый. А может, и сказала, да я не расслышала. Скоро восемь десятков, глухая стала, батюшка.

Артем выбежал из дома, не затворив за собой дверь,

На дороге блестели лужи, отражая небо. Он обогнал Гаврилыча, направляющегося к его дому. Плотник что-то сказал, но Артем только рукой махнул: мол, сейчас не­досуг! 

На крыльце лежал небольшой пес. Приоткрыв один глаз, взглянул на Артема, повозил хвостом, но так и не поднялся. Артем перешагнул через него. Дверь в Лизину квартиру была заперта. Артем стал стучать, сначала ти­хонько, потом загрохотал кулаком изо всей силы. Сердце его гулко колотилось, словно он только что взбежал на крутую гору. С ненавистью глядя на обшарпанную дверь, бил по ней кулаками...

Дверь отворилась, и на пороге появилась рослая Лиза. Поджав полные, как у сестры, губы, неприветливо смотре­ла на Артема.

— Где Таня? — спросил он, даже не поздоровавшись.

— Я к ней сторожем не приставлена, — резко ответи­ла она и захлопнула дверь перед самым его носом. С той стороны щелкнула задвижка.

Артем ошеломленно стоял в полутемном коридорчике, пропахшем квашеной капустой и кошками.

— Откройте! — снова забарабанил он в дверь.

Дверь приоткрылась, только не эта, а соседняя. Пожи­лая багроволицая женщина, с накрученным на мокрую голову наподобие тюрбана полотенцем, с любопытством посмотрела на него и, хихикнув, исчезла.

Предчувствие, что произошло непоправимое, терзало Артема. Почему эта женщина не открывает? Почему? Он должен увидеть Таню, немедленно, сейчас! Если бы Лиза не открыла, он, наверное, выломал бы дверь.

— Прекратите грохотать, я... я сейчас в поселковый заявлю! — с возмущением сказала она. — Говорю вам — не караулю я ее. А она мне о своих делах не докладыва­ет... Уж вы-то, слава богу, должны Таньку знать!

Не солоно хлебавши вернулся он домой. Гаврилыч строгал на верстаке зимние рамы. Их давно уже пора бы­ло вставлять. Когда ветер дул в окна, все тепло из комна­ты выдувало, и Артему приходилось на ночь поверх одея­ла укрываться дедовскими ватниками и тужурками. При­сев на чурбак, он задумался. Плотник, снимая с бруска тонкую стружку, искоса взглянул на него, но ничего не сказал.

Из мастерской доносились оживленные голоса: протяжный баритон Алексея и тонкий Женин тенор. Ира и Нина готовили обед. Часто хлопала дверь в сенях, слыша­лось трескучее шипение картошки на сковороде, Гаврилыч взвалил раму на плечо и понес в дом.

Куда она могла деться? У сестры ее нет, это факт. Сестра сама не знает, где она. Может быть, поэтому и такая злая...

На крыльцо вышла Нина. Она раскраснелась у го­рячей плиты, золотистые волосы стянуты белой лен­той.

— Артем, где у тебя лук? — спросила она.

— Какой лук? — не сразу сообразил он. — Ах лук… Наверное, кончился...

Нина спустилась с крыльца и, смахнув опилки со ска­мейки, присела рядом.

— У меня сердце разрывается, глядя на страдания молодого Вертера, — сказала она.

Артем неприязненно покосился на нее:

— Я уже давно заметил, ты всегда очень кстати ис­пользуешь свои обширные познания в литературе и жи­вописи...

— Мы так некстати нагрянули... — помолчав, сказала она. — Честное слово, мне очень захотелось тебя увидеть. Каков ты в своем родном Смехове.

— Ну и каков же я?

Нина посмотрела ему в глаза и невесело улыбнулась: