Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович - Страница 33

Так страдал он с полчаса, охал, стонал, держался за голову и говорил, что в ней тяжелый утюг. Хочешь по­вернуть голову, а утюг не дает, возвращает ее в первона­чальное положение. А язык во рту, будто точильный бру­сок, едва ворочается и царапает. Слезным голосом Гаври­лыч просил на бутылку красного. Не опохмелившись, он не мог начать работу. В магазин Артем не пускал Гаврилыча. Там дружки найдутся, и снова понеслось! Сам шел в сельпо и брал бутылку вермута. С неделю они вдвоем исправно трудились, иногда дней десять. А потом плот­ник мрачнел, становился раздражительным. Правда,

не­довольство свое он срывал на ни в чем не повинных досках да бревнах. Все чаще заговаривал с прохожими, дымя цигарку за цигаркой. В такие дни Эд держался от хозяина подальше, хотя Гаврилыч никогда на собаку го­лос не повышал и тем более руку не поднимал. Деликат­ный пес, чувствуя настроение хозяина, просто не желал попадаться на глаза. Лежа где-нибудь в тени, дремал, из­редка вскидывал голову, пристально смотрел на Гаврилыча, шумно и тоскливо вздыхал: дескать, сочувствую, но помочь ничем не могу.

Каждый вечер Артем выдавал плотнику рубль два­дцать на бутылку согласно договоренности. Гаврилыч со вздохом засовывал деньги в карман и шел в магазин.

Бу­тылка красного была для него, что для слона дробина.

Артем сам варил себе на тагане суп, кашу. Гаврилыч однажды принес полмешка картошки, в другой раз десяток яиц, несколько луковиц. И сколько раз Артем ни угова­ривал его пообедать с ним, плотник ни разу не согласился. Не то чтобы не доверял кулинарным способностям Арте­ма — к еде он был равнодушен, — просто привык всегда обедать дома.

Артем садился за стол позже Гаврилыча, и тот, погля­дывая на него, первое время заводил разговор, что не­плохо бы перед обедом тяпнуть для аппетита. И сам вы­зывался сбегать в магазин. Но Артем прекрасно знал, чем все это может кончиться, и наотрез отказывался. Тогда плотник пускался на разные уловки: как-то подозвал пса и, почесывая ему за ушами, сказал:

— Давай на спор? Ты даешь деньги, а я посылаю его в магазин. Через пять минут притащит маленькую!

Артем клюнул на эту удочку. Гаврилыч завернул три рубля в обрывок газеты, сунул Эду в зубы и что-то по­шептал на ухо. Пес понимающе посмотрел ему в глаза и потрусил к калитке. Носом толкнул ее и убежал, а через несколько минут появился с зеленой бутылкой в зу­бах. Помахивая хвостом, подошел к хозяину и разжал зубы лишь тогда, когда тот потянул бутылку за горлышко.

— Настоящий принц, — сказал Гаврилыч, вручая Эду вывалянный в кармане кусок пиленого сахару. — Никог­да сдачи не берет...

За полтора месяца Артем так привык к Гаврилычу и его причудам, что уже скучал без него.

Утро после очередного загула. Сгорбленная с опущен­ными плечами фигура Гаврилыча. Загорелое лицо, исполо­сованное морщинами. Выслушивание жалоб на проклятый «утюг». Десятиминутное сражение за несчастную бутыл­ку. Артем железным голосом говорил, что с утра давать на бутылку — такого уговора не было. Вечером — пожа­луйста, как договаривались. А то что же получится: и утром бутылка, и вечером, а работа как же? Гаврилыч, не глядя на него, долго и старательно собирал в мешок ин­струмент, выколачивал стружку из рубанка, обтирал ру­кавом наточенный топор, потом решительно направлялся к калитке. Больше здесь и ноги его не будет. Где это видано, чтобы страдающему человеку с утра не дали опо­хмелиться? Ведь он не просит бутылку водки, а всего-на­всего одну жалкую бутылку вермута за рубль девять, крепость восемнадцать градусов. Причем не христа ради, а за свои же кровные, трудом-потом заработанные!

Ду­маешь, большая радость ковыряться в этом гнилье? Да он, Гаврилыч, нарасхват. В Голышах бригадир Кузьма ждет его не дождется. Вот завсегда так, возьмешься лю­дям сделать доброе дело, а они в твою нужду вникнуть не желают... Разве же можно так?

Все эти речи плотник произносил, держась за ручку двери и глядя куда-то вдаль. Смотреть людям в глаза с похмелья он не любил.

Артем сдавался и приносил бутылку. И демонстратив­но отворачивался, не хотел даже смотреть на Гаврилыча. Тот и не упрашивал составить ему компанию. С удоволь­ствием выпивал один, никогда ничем не закусывая. Брался за топор и начинал на удивление азартно и хоро­шо работать. Артем медленно оттаивал. Сначала со сто­роны смотрел на плотника, потом начинал помогать ему, и в процессе работы у них восстанавливались прежние добрые отношения.

Когда сегодня Гаврилыч сказал, что после обеда за­держится, Артем забеспокоился: не собирается ли он сно­ва загулять? А слоняться по захламленному двору и ждать, когда он — красное солнышко — покажется, было невеселое занятие..

— Ты не думай, что я нынче выпивать собираюсь. На какие шиши? — сказал Гаврилыч, ухмыляясь. Он то­же хорошо изучил Артема. — Сегодня у нас в клубе ин­тересный суд будет, куриный процесс...

— А мне можно? — спросил Артем.

Гаврилыч взглянул на него, задумчиво почесал пере­носицу.

— Не стоит, я думаю... Это наше, смеховское дело. Степаниду Петрову судить будем. Ты человек далекий пока от нашей жизни. Степаниду не знаешь, и потом тут дело не в курице паршивой... Лучше уж не встревай... Я тебе все как есть потом расскажу.

Гаврилыч вернулся часа через четыре. Трезвый и ве­селый. Еще от калитки стал пофыркивать, ухмыляться и качать головой. Будто побывал не на суде, а в цирке.

Усевшись на свое любимое бревно — Гаврилыч много уже бревен обтесал и пустил в дело, а это, ядреное и крепкое пока не трогал, будто специально оставлял его, чтобы садиться, — стал рассказывать.

Произошла вот какая история.

В каждом селе есть свой юродивый или дурачок, свой добрый человек и злой. Доброго все любят и уважают, никогда плохого слова не скажут, а злого, недоброго сто­ронятся, стараются с ним не связываться. И длится это долгие годы. Таким недобрым человеком считалась в Смехове Степанида Петрова — рослая моложавая женщина с гладкими черными волосами. Говорят, смолоду была за­видной красавицей. А замуж почему-то вышла за незамет­ного тихого мужика — Терентия Петрова. Человек он был хороший, и люди его уважали. Ни с кем не вступал в споры, сильно не напивался, никогда не шумел и не буя­нил. И вообще за всю свою жизнь ни разу никого не оби­дел. Правда, говорят, он еще и смолоду трусоват был. Когда два кулацких сына подкараулили секретаря

комсо­мольской организации Михаила Абрамова — дядю Ар­тема, — присутствовавший при этом Терентий, бросив приятеля, убежал. Абрамова подобрали на земле

с один­надцатью ножевыми ранами. Выжил Михаил Андреевич и, надо сказать, простил Терентия, хотя былой дружбы между ними уже не стало.

Степанида же, наоборот, была баба напористая, горлас­тая. Ей ничего не стоило схватиться на улице с соседкой из-за любого пустяка. И тогда ее высокий чистый голос вздымался над Смеховом, как клаксон «скорой помо­щи». Поговаривали, что Степанида иногда и Терентия по­колачивает. А тот убегает от нее в баню, что на задах их большой усадьбы, и, запершись, страдает в одиночестве. Пережидает там бурю.

Неприязнь людская — она как капля: постепенно на­полняет бочку, а потом приходит момент, когда эта самая бочка переполняется. Такой последней каплей и была история с курицей...

Степанида, несмотря на свое могучее здоровье и му­жицкую силищу, не любила утруждать себя тяжелой ра­ботой по дому. Эту работу у нее выполняла Настасья Се­лезнева, женщина безответная и услужливая. Мыла полы, стирала белье, чистила хлев. Причем денег Степанида ей не давала. То угостит обедом и вина на стол выставит, то отдаст какую-нибудь ненужную вещь, вроде кастрюли без крышки, старую шерстяную кофточку, прихваченную молью, или сунет десяток яиц. У Степаниды было штук

сорок кур и два самых драчливых в поселке петуха, кото­рые, случалось, даже на людей наскакивали.

Настасья, вдова с военных лет, любила немного вы­пить. Выпивала она тихо, никому не досаждала. Выпьет вдова Настасья — и домой, в свою вдовью постель.