Девятый император - Астахов Андрей Львович - Страница 46

– Тогда я отказываюсь тебе служить, и это мое последнее слово!

Радим даже задохнулся от гнева, лицо его побелело, стало страшным. Руменика вцепилась в локоть Акуна, не сводя глаз с воеводы. Однако Радим сумел взять себя в руки. За минувшие два дня он слишком хорошо изучил натуру Акуна, чтобы сомневаться в его слове.

– Я дам вам охрану, – предложил он.

– Не стоит. Я же сказал – мы справимся вдвоем.

– Ты не знаешь дороги.

– Найду как-нибудь. У нас говорят: «Красноречивый язык до рая доведет».

– Хорошо, – сдался Радим. – Даю вам два дня. Но при одном условии.

– Назови его.

– Поклянись, что ты вернешься в Торжок в любом случае.

– Клянусь, – без малейшего колебания сказал Акун, и это окончательно убедило Радима.

– Бог вам в помощь, – сказал воевода, смягчившись. – Млын даст вам в дорогу все, что пожелаете. И помни, старик – пуще ока своего береги ее! Великое сокровище с собой в дорогу берешь. А я за вас молиться буду.

Глава шестая

Ратислав поднял лук и пустил стрелу. Стрела угодила в ствол дерева всего на пядь выше обозначенного на коре круга.

– Вот видишь, ты почти научился стрелять, – сказал Хейдин, хлопнув юношу по плечу. – Ты больше не дергаешь тетиву в момент спуска, и стрела летит ровно. Ты стал правильно целиться. Осталось научиться стрелять по движущейся цели.

– Я научусь, – ответил юноша. – Из этого лука я в кого хошь попаду.

– Вот и славно. Только хвастать не нужно.

– Ты обещал научить меня драться мечом, – напомнил Ратислав.

– Вначале нужно как следует освоить лук, – улыбнулся Хейдин, оглянулся по сторонам. – А где Зарята?

– Здесь я! – Мальчик выглянул из-за поваленного бурей дерева, на котором Хейдин и Ратислав оставили свои тулупы. – Тут под деревом нора чья-то. Чаю, лисья.

– Смотри, руку туда не сунь! – предупредил Ратислав. – Не то укусит!

– Не укусит, – заявил Зарята. – Папка ее за это на воротник выделает. Так ведь, папка?

– Так, – сказал Хейдин.

– Дядя Хейдин, он ведь серьезно, – шепнул Ратислав.

– Я знаю, – ответил ортландец.

Еще утром, в первые же минуты после пробуждения, Хейдин понял, что разговор с Зарятой, который привиделся ему, сновидением не был. Под утро Хейдину приснилось то, чего он никогда раньше в своих снах не видел. Хейдин увидел свет. Это был тот удивительный свет, который можно увидеть только в детстве, погожим майским или июньским утром. Хейдин и был в своем сне ребенком, играющим в игру, придуманную им в детстве. Нарвав спелых вишен в саду, он протыкал их швейной иглой, представляя, что игла – это его меч, а вишни – это враги. Вишни истекали красным соком, совсем как раненые воины кровью. Играл он рядом со старой калиткой, выходящей на дорогу; столбы калитки оплели ползучие растения, а замок перестал открываться и закрываться задолго до рождения Хейдина. И еще у Хейдина было удивительное чувство, что сегодня в эту калитку обязательно войдет его мама, которую он так давно не видел и успел по ней соскучиться. Потом в знойную тишину летнего утра вошел восхитительный запах свежеиспеченного хлеба. И, наконец, был женский голос, приятный и мелодичный, поющий что-то очень красивое. Когда Хейдин открыл глаза, он понял, что этот голос продолжает звучать наяву.

Потом он увидел Липку. Он узнал ее не сразу, поразившись тому, как же она изменилась. Девушка была в платье, которое много лет хранилось в ларе, и сама Липка уже не верила, что когда-нибудь его наденет. Покойная Ясениха, когда-то долгими вечерами вышивавшая это платье, порадовалась бы сейчас тому, как хороша в этом платье ее дочь. Простая туника из тонкого льна была покрыта искусной вышивкой по рукавам, груди и подолу. Красный узор вышивки по белому льну красиво дополнялся голубой шелковой лентой, которой Липка повязала волосы на лбу. Девушка в этом наряде казалась изящной, свежей и прекрасной, как светлое летнее утро, которое Хейдин увидел во сне. И еще – девушка пела. Песня была протяжная мелодичная, и синие глаза Липки были полны какой-то светлой грусти. Тут она заметила, что Хейдин проснулся и наблюдает за ней, и всплеснула руками.

– Проснулся! – обрадованно воскликнула она. – Спал-то как младенец.

– Ты прекрасно поешь, – сказал Хейдин. – Если правду говорят, что в Руанайте солнечные духи услаждают слух праведников своим пением, то я уже при жизни там побывал. Твоя песня очень красивая. И платье на тебе необыкновенное.

– Мамка на свадьбу себе шила, – сказала Липка. – Красивое?

– Ты красивая, – сказал Хейдин.

– Ну ты, видать, поправился совсем! – фыркнула Липка. – Пока ты спал, Додоль приходил, тот вчерашний, с большим носом, принес нам припасы; куль ржаной муки, соли, сала свиного и половину бараньей туши. А я вот пироги печь затеяла.

– Пахнет хорошо. Праздник какой, что ли, что ты решила испечь пироги?

– Нет никакого праздника, – Липка покраснела, перевела взгляд на лежавший перед ней на столе пласт теста. – Тебе есть нужно хорошо, чтобы сильным стать. Ты теперь наш защитник.

– А где Зарята?

– Пошел на баз за дровами.

– Снился он мне сегодня. Будто разговаривал я с ним. И знаешь, что он мне сказал?

– Что же?

– Что будет называть меня отцом, – сказал Хейдин. – А меня просил считать его моим сыном. Странный какой-то сон.

– Отчего же странный? – тихо ответила Липка. – Он мальчик, ему мужской руки не хватает. Скоро я его воспитывать сама не смогу.

– Такая девушка любого воспитает, – улыбнулся Хейдин.

Липка не успела ответить. В сенях что-то загремело: миг спустя в горницу в клубах пара ввалился Зарята без шапки и в расстегнутом полушубке.

– Папка проснулся! – закричал он и бросился к Хейдину.

Ортландец вздрогнул, когда руки мальчика сомкнулись у него на шее. Сердце заболело, будто открылась какая-то старая, не до конца зажившая рана. Это было странное чувство, которое Хейдину не с чем было сравнить. Он словно раскрыл объятия давно потерянной надежде, чему-то главному в жизни, что он уже давно отчаялся найти – и вдруг обрел нежданно-негаданно, в тот момент, когда меньше всего ожидал.

– Игра есть игра, – шепнул Зарята ему в ухо.

– Створи[27] дверь! – велела Липка сердито. – Холоду напустил, опара осядет.

– На дворе не холодно совсем, – возразил мальчик. – Весной пахнет.

– Ага, не холодно! Вон пар какой из сеней.

– Папка, а ты поправился совсем-совсем? – спросил Зарята.

Хейдин сделал Липке знак, что все хорошо, что все идет так, как нужно. Он заметил, что девушка побледнела и почему-то начала прятать от него взгляд.

– Конечно, поправился, – ответил Хейдин. – А что?

– Я Ратислава видел. Он спрашивает, мы сегодня из лука стрелять будем?

– Конечно, будем.

– Только гуляние на уме! – рассердилась Липка. – С утра еще ничего не ел.

– Я молоко пил! – запротестовал Зарята.

– Надо поесть, – сказал Хейдин. – А то мы с Ратиславом тебя с собой не возьмем. Нам сильные да удалые нужны. А малахольные не нужны никому.

– А если я не хочу есть?

– Игра так игра, – шепнул Хейдин мальчику в ухо.

Чтобы привести мысли в порядок и немного освежиться, Хейдин вышел из избы. Зарята сказал правду: было солнечно, и воздух показался ортландцу каким-то особенным, наполненным светом. Бродившие по двору куры грелись на солнце, и даже старый Белаш наслаждался теплом, зажмурив глаза и положив голову на передние лапы.

Впервые за минувшие дни Хейдин смог определить, где он находится и увидеть все село. Чудов Бор находился на пологом холме, окруженном с трех сторон лесом; с четвертой стороны открывалась впечатляющая панорама огромной плоской, как стол, равнины, покрытой снегом до самого горизонта. У восточной границы леса Хейдин разглядел широкую дорогу, уходящую вдаль. Село было большим; крепкие добротные избы говорили о том, что народ здесь живет зажиточный. В центре села, ближе к высшей точке холма, находилось здание, которое Хейдин интуитивно определил как храм Единого – шлемовидный купол здания ярко блестел на весеннем солнце. Дом Липки находился у подножия холма, в низине, саженях в ста от границы леса.