Девятый император - Астахов Андрей Львович - Страница 35

– Чего ты, Волеславушка? Чего не ложишься?

– Смотрю, – купец Волеслав потянулся к стоявшему на подоконнике кубку с медовухой. – Ночь-то какая лунная!

– Иди ко мне, – женщина игриво похлопала ладонью по постели рядом с собой. – Али разонравилась?

– Скажешь тоже! Сладкие забавы – они не надоедают.

Волеслав покривил душой. Он хотел спать. Накануне он проделал долгий путь от своей фактории близ Онежского озера до Устюжны на Мологе. На факторию он ездил за отменным товаром – шкурками белоснежных полярных лисиц. Вепсы отдавали песцовые шкуры до смешного дешево, два наконечника для стрел или полфунта соли за шкурку. Так что Волеслав был в большом прибытке. Уже в Устюжне он узнал, что муж красавицы Феофании уехал по делам еще до его приезда, и его давняя любовь сейчас одна. Так и заночевал новгородец Волеслав не на постоялом дворе, а в тереме устюжнинского купца Родиона, в постели его жены. После почти пятимесячной разлуки Волеслав отдался любви со всей страстью, да только усталость никуда не денешь. К тому же Феофания была моложе новгородца почти на двадцать три года.

– Ну, иди же! – уже с требованием в голосе сказала молодуха. – Поцелуев твоих хочу, речей задушевных.

– Луна-то высоко еще. До утра долго. Налюбимся до зари-то.

– Ага, налюбишься и уедешь в свой Новгород, – Феофания, только что соблазнявшая купца демонстрацией своей пышной груди, немедленно натянула пуховое одеяло до самого подбородка. – Будешь опять новгородских девок лапать, а про меня забудешь. А мне тут живи с мужем постылым, нелюбимым! Когда обещание свое сдержишь, заберешь меня в Новгород?

– Заберу, слово! – сказал Волеслав, думая о другом.

Как у каждого уважающего себя богатого гостя, у Волеслава чуть ли не в каждом городе от Изборска до Нижнего Новгорода были молодые любовницы. Волеслав не видел в том ничего зазорного; мужчине в чужом городе скучно. Шумных попоек Волеслав не любил, игру в зернь и кости презирал – стало быть, оставались женщины. Феофания приглянулась ему в первый же приезд в Устюжну, а во второй приезд он ее соблазнил. Бабенка оказалась бойкая, развратная, жадная до плотских утех и охочая до дорогих подарков, на которые Волеслав не скупился. Сам сатана посмеялся над Волеславом; именно с мужем своей любовницы купцом Родионом новгородец вел в Устюжне все дела.

– Не люблю его, – говорила о муже Феофания. – Рохля он, нет в нем ни на грош мужеского. А твоей женой я бы стала.

Волеслав, отец шестерых детей и дед четырех внуков, слушал такие речи с трепетом в душе. К Феофании его тянуло дико, безумно, непреодолимо. Это была роковая любовь пятидесятилетнего стареющего мужчины к молодой, горячей, ненасытной женщине – любовь, похожая на наваждение. Феофания прекрасно это понимала, пользовалась своими чарами и делала это успешно.

– Любый мой, – опять позвала женщина, – поди же ко мне! И что я тебе и – сделаю!

Волеслав хмыкнул: голос Феофании звучал так страстно, что его мужская гордость начала набирать силу и упругость. Допив мед, Волеслав напоследок глянул на луну и…

В ясном зимнем небе заклубилось странное черное облако. Оно походило на клуб густого плотного дыма и быстро разрасталось, пожирая звезды. Волеслав застыл, как зачарованный, глядя на зловещую тучу. Он смотрел, как тьма наползла на сияющую луну, сразу превратив светлую лунную ночь в непроглядный мрак.

– Ну что ты? – уже с раздражением спросила женщина.

– Погоди ты! – Волеслав осенил себя крестом. – Глянь-ка, что деется-то!

Туча, закрывшая уже полнеба, осветилась зеленоватыми молниями, гулко ухнули раскаты далекого грома. Теперь черное небо ежесекундно разрезалось сполохами молний, и пораженный ужасом Волеслав мог видеть, как клубящаяся тьма накрыла лес за Мологой и теперь наползает на город.

– Ой! – Феофания, как была, телешом подбежала к любовнику, увидев, что творится за окнами, взвизгнула в ужасе. – Волеславушка, что это?

– Конец света! – упавшим голосом выпалил купец. – Оденься, дура, помирать сейчас будем!

Порыв ветра невиданной силы налетел на терем, на всю Устюжну. Волеслава буквально отбросило от окна, швырнуло на пол. В спальню полетели клубы снега, осколки слюды из окошек, выстрелом хлопнули ставни. В темноте послышались удары колокола, но их заглушил такой удар грома, что весь терем задрожал. Феофания завыла дурным голосом. А потом все вдруг стихло, и необычайная тишина показалась новгородцу еще страшнее.

– Неужто кончилось? – Феофания, скуля на одной ноте, высунула голову из-под одеяла. – Померли мы или как?

Волеслав не отвечал. Он сидел на полу и трясся от страха. До самой смерти он никогда никому не рассказывал о том, что увидел и услышал в ту ночь в далекой Устюжне. Слышал он то, чего не слышала его любовница, и видел то, чего не видела она. В тот миг, когда порыв урагана налетел на дом, вышиб ставни, разбил окна и отшвырнул купца от окна, Волеславу явственно послышались в вое ветра жуткие хохочущие крики и ржание адских коней. И еще – в клубящейся туче он увидел силуэт всадника на огромном белом жеребце и с грифом над головой.

О той грозе позже написали: «В год 6474 от сотворения мира, в день первый березозола бе велия гроза над Устюжной». От грозы пострадали три человека, молнии убили корову и сожгли несколько домов в посаде. В небывалой зимней грозе увидели дурное знамение и единодушно связали его с нападением царя Батыги и его полчищ. Не было в ту пору на Руси вестей хуже, чем вести о монголах.

Глава пятая

Стражник вел себя нахально. Он несколько раз обошел лошадку Руменики, изучая то ли саму лошадь, то ли упряжь, то ли всадницу, потом долго и дерзко разглядывал Акуна. Руменика не могла знать, что этот молодой нахал – один из недавно набранных в ополчение горожан. Такие, как он, из кожи вон лезут, чтобы показать себя настоящими забубенными вояками.

– Ну что, долго еще ждать? – не выдержала Руменика.

Стражник помедлил с ответом – видимо, сознание собственной значительности не позволило ему сразу ответить на вопрос какой-то чужестранки.

– А сколько надо, столько и будете, – заявил он. – Чай, не бояре!

– Почем ты знаешь, воин? – подал голос Акун. – Женщина, которую ты держишь на морозе, достойна другого обращения.

– Печешься о ней? А сам-то кто таков? – Стражник подозрительно сощурился, переложил копье из левой руки в правую. – Уж не монгол ли? Больно ты на степняка похож.

– Я сын своего отца, – ответил Акун. – А имя мое тебе ничего не скажет.

– Оно и видно, – ухмыльнулся ополченец. – Был бы воин знаменитый, не преминул бы назваться.

– Я не великий воин, – заметил Акун и потерял к стражнику интерес.

Между тем начало вечереть. Мороз окреп, шерсть лошадей начала покрываться инеем. В город потянулись люди, до сих пор остававшиеся за укреплениями посада. Кто-то тащил пойманную рыбу, кто-то – вязанки хвороста и дров. Гуртовщики гнали в город мелкий и крупный скот. Руменика втихомолку ругала стражников самыми грязными словами, которые знала, но делать было нечего. Приходилось ждать. Акун с самого начала предупредил ее, что въехать в город им будет не так-то просто.

Сумерки понемногу сгущались, поток народа быстро редел. Вскоре только одинокие запоздалые люди спешно проходили в ворота мимо Руменики и Акуна. Некоторые косились на них с подозрением или любопытством. Женщин тут почти не было, в основном мужчины в овчинных тулупах с широкими воротниками шалью, или в шерстяных армяках, в странной обуви, сплетенной из волокон какого-то растения, в меховых шапках или в колпаках. Некоторые на ходу перешучивались с охраной у ворот, и самые непристойные шутки вызывали особенно громкий хохот.