Девятый император - Астахов Андрей Львович - Страница 27

– А два года тому назад, в последний день цветеня[19] случилось у нас в Чудовом Бору диво дивное, – продолжал Жила, воодушевленный отличным медом. – Ночью накануне все гром гремел страшный, ажно уши закладывало, да молнии полыхали, а наутро бабы, что в лес за сморчками ходили, прибежали и говорят, что в лесу нашли бабу мертвую и при ей мальца.

– Ну и что?

– А то, что баба та была одета чудно, по-басурмански. Мертвая она была, вся в ранах и в коросте. А рядом лежал мальчик лет пяти-шести, обожженный сильно. Думали, не выживет. Знахарка деревенская Ясениха взяла мальца к себе и выходила. С той поры стал он ей вроде как сын.

– Что-то я не пойму тебя. Чего же в том важного для меня?

– Погоди, боярин-ста, все по порядку… Ясениха выходила ребенка, стал он ей приемным сыном. Знахарка-то порченая была, ее, люди баили, суздальцы снасильничали, вот она и тронулась умом-то. Дочь у нее от тех насильников родилась, так и жили они вдвоем на отшибе. Но дело свое Ясениха знала добре! – Жила припал к ковшу, сделал огромный глоток. – Мальчик выжил, только лицо у него стало как маска, все в рубцах от ожогов. Смотреть страшно. Чадо в крещении назвали Даниилом, но в селе его все зовут Зарята, ибо на заре чадо сие было найдено…

– Дальше!

– Откуда малец и женщина та мертвая взялись, никому не ведомо, – продолжал Жила, – бо в ближних деревнях о них ничего сказать не могли. Стал-быть, пришлые, но откуда они в наши края пожаловали, неизвестно. А тут стали мне люди рассказывать, что Зарятка этот удивительные вещи делает. Одному мальчонке рану прикосновением заживил, другому нарыв, а раз без кресала и трута огонь развел.

– Балмочь! – воскликнул Радим. – Брешешь, смерд.

– Ей-бо, крест истинный! Люди видели…

– И что дальше было?

– А дальше уехал я из села в Суздаль.

– Помнится, ты говорил, что сельским попом был.

– Истинно так. Да только… – Жила замялся. – Да только зависть и злоба людская зело сильны бывают. Пострадал я за веру свою, за грехи.

– Расстригли тебя, верно? – насмешливо сощурился Радим.

– Проницательный ты, боярин-ста, ничего от тебя не скроешь, – с горечью сказал Жила, заморгал сухими глазами, выжимая слезу. – Пострадал я не за что, но на сельчан зла не держу. Ладно, думаю, коли оклеветали меня. Поеду в Суздаль, к святым местам грехи свои замаливать. Чаял, монаси меня примут во святую обитель, стану в блаженном покое к небесам святые молитвы возносити… Ан нет, пришли к Суздалю мунголы, чтоб их сатана забрал, псов окаянных, да и пожгли город дотла!

– Постой, постой, как? Говоришь, монголы Суздаль взяли?

– А ты не знал? И стольный Владимир они обложили. Когда уходил я из Суздаля разоренного, Владимир был в осаде. Силищи безбожной там было – не приведи Бог еще раз такое узреть! Чисто воинство сатанинское!

– А что же князь, Юрий Всеволодович?

– Сказывали, подался на север, войско собирать.

– Ох! – Радим почувствовал, что душа его наливается тревогой. – Неужто и Владимир могли взять?

– Владимир взять? – Жила замотал головой. – Не, не возьмут! Стены у города крепкие, и сама Богородица-Приснодева город Владимир обороняет. Поломают псы степные свои зубы о владимирские палисады.

– Может и так, – Радим сразу потерял интерес к своему гостю, все его мысли были теперь о Владимире. Если взяли монголы стольный город владимиро-суздальский, то вскоре и к Торжку пожаловать могут. – Ступай, скажи слуге, пусть тебя накормят…

– Так я, боярин-ста, еще главного тебе не рассказал.

– Чего еще?

– Я ведь из Суздаля домой, в Чудов Бор подался. Пришел в село. Поговорил с тамошними, узнал что и как. И вот что услышал – появился в селе чужак. Откуда родом, никто не знает, а нашли его в лесу, аккурат так же, как мальца этого Заряту. Чудовоборский поп отец Варсонофий о чужаке знает. Ясениха померла, так теперь чужинца дочь ее Липка врачует. И лежит чужак в ее доме. Смекаешь, боярин, о чем я?

– Не очень.

– А вдруг шпион это мунгольский? Появился здесь, вынюхивает, что и как, пути разведывает. И мальчишка этот странный, Зарята, и он появились неведомо откуда. Кабы не натворили чего!

– Мыслю я, ты больше на отца Варсонофия зол, что на месте твоем ныне служит… Ну ладно, понял я тебя! – Радим отпил меду. – Поедешь с воинами моими в Чудов Бор, покажешь.

– А много ли воинов пошлешь?

– Боишься, что ли?

– Атожно! Вдруг этот чужак драться начнет?

– Говоришь же, хворый он.

– Истинно, хворый. Однако Липка о нем заботится, может, оклемался уже. По всему видать, воин он бывалый. Одет правда чудно, не по-нашенски. Но меч у него знатный. За такой меч и два десятка коров отдать не жалко.

Радим почесал подбородок. Дело получается темное; понятно, что Жила этот пришел к нему со своими шкурными хлопотами, хочет возвести на чудовоборского попа Варсонофия поклеп – мол, привечает батюшка подозрительных чужеплеменцев. Однако чужак с мечом – это не шутки. Надо бы выяснить, откуда он в этой глухомани взялся. А с другой стороны, отправлять отряд в отдаленную деревню рискованно. Много воинов не пошлешь, они и тут все наперечет, а малый разъезд легко в засаду завести. Чтобы прояснить разум, Радим сделал добрый глоток меда, но снова, как назло, заперхал, закашлялся.

– Ты не сумневайся, боярин-ста, я тебе правду одну баю, – заговорил Жила, угадав мысли воеводы. – Вот те крест святой, что не вру! Была бы мне с того какая корысть, а то ничего у тебя не прошу. Только не опинайся, пошли кого со мной в Чудов Бор. Коль нет угрозы в чужаках, так твои гридни их с миром и отпустят. А уж коль скоро лихие это люди, колдуны да лазутчики, то здесь уж, боярин, суд твой и приговор твой. Ибо сказано…

– Пятерых с тобой пошлю, – перебил Радим. – Коль с верным доносом пришел, награжу. А если наплел чего, напраслину возвел, прикажу раздеть догола и по снегу канчуками гонять, пока все свои грехи не припомнишь и не исповедаешь. Млын!

Вошел дружинник, свирепо глянул на сомлевшего от страха Жилу, обратил взгляд на Радима.

– Отведи его к прислуге, пусть накормят чем-нито, – велел воевода. – Как поест и отдохнет, пусть покажет дорогу в Чудов Бор. Сам не езжай, пошли Субара и четырех гридней. Привезете людей, на которых сей холоп покажет.

– Что же это ты меня, боярин-ста, холопом зовешь? – обиделся Жила. – Вольный человек есмь, мудрости взыскующий…

– Ныне война идет страшная. – Радим закашлялся, перевел дыхание и глянул на расстригу так, что у того сердце замерло. – Не до мудрости.

Хейдин проснулся в большой бревенчатой хижине с маленькими окошками, в которые скудно проходил серый зимний свет. Он лежал на широкой постели, составленной из вязанок сена, покрытых сверху овчиной и с одеялом из звериных шкурок. Было тепло и чадно. Хейдин приподнялся на локте и огляделся.

Дом был не лаэданский и не ортландский – таких Хейдин прежде не видел. Он плохо помнил, что с ним случилось. Память сохранила какие-то бессвязные обрывки событий, которые совершенно не давали представления о том, как и куда он попал. Был свет, слепящий и похожий на вспышку молнии. Его швырнуло вверх, и он увидел распростертое на камнях Круга тело Меджа Маджари. А дальше… дальше была темнота. И еще холод. Ощущение страшного озноба во всем теле. Он потерял сознание, прижимая к себе Блеск. Теперь же Хейдин увидел, что его клинок лежит на деревянной лавке в нескольких шагах от его постели, а рядом сложены и прочие его вещи – черная кольчуга, одежда, пояс с кинжалом и кошельком. Каролитовый перстень оставался у него на пальце. Куда бы они ни попал, обкрадывать его явно никто не собирался.

Дом был пуст. Снаружи на дворе блеяла скотина: возможно, хозяева были там со своей живностью. Хейдин сбросил с себя одеяло, зашлепал босыми ногами к лавке по сбитому земляному полу. Он успел надеть штаны и один сапог, когда за его спиной заскрипела дверь.

– Проснулся, дяденька? Слава богу! – услышал Хейдин звонкий молодой женский голос.