Золотая Колыма - Волков Герман Григорьевич - Страница 4

Он отдал мне распоряжение готовить партию в обратный путь, а сам взял полевые дневники, карты, шесть бутылок каким-то чудом уцелевшего спирта и на рассвете отправился в поселок Незаметный пешком один. От Усть-Укулана до Незаметного — семьдесят восемь верст. На вечеринку не опоздал.

АЛДАНСКИЙ ПОЛИТКОМИССАР

Всю ночь Юрий Александрович веселился с геологами, радовался успехам полевых партий, которые сам и организовал, рассказывал свежие таежные истории. Утром пошел разыскивать политкомиссара. Так, по привычке, называли Вольдемара Бертина.

Дома Бертина не было. На огороде Билибин увидел его жену Танго. Она выкапывала картошку.

— Здравствуйте, Юрий Александрович, с прибытием. А мой-то уже в бегах. Ищите на драге или на делянах. Вечерком заходите, свеженькой картошечкой угощу!

Искал Билибин Бертина по его зычному голосу, за который и прозвали управляющего Крикливым. Прозвали не в осуждение — все знали, что говорит он громко, потому что глуховат, и почему глуховат, знали: в вагоне смертников звери атамана Калмыкова его прикладами били, сто казачьих плетей зараз всыпали, с той поры и голова частенько побаливает, и сам себя плохо слышит, потому и говорит громко. Знали, почему калмыковцы всех остальных смерти предали, а его, большевика, били-били, а в живых все-таки оставили: слыл Вольдемар Бертин удачливым золотоискателем, и кто-то из золотопромышленников отсыпал Калмыкову четыре фунта золота за жизнь Бертина. Из вагона смерти пересадили его в тюрьму. Из нее вызволила Красная Армия. А в большевистскую партию он вступил, когда вместе с латышами в семнадцатом Кремль брал.

На алданских приисках Вольдемара Петровича любили и уважали за то, что он первым открыл тут золото и организовал прииск «Незаметный», что о людях заботился и три года назад спас алданцев от голодной смерти... Любили его даже те, кого он нещадно, но всегда справедливо разносил при всем народе: после они с какой-то радостью и гордостью вспоминали политкомиссаров разнос.

С четырех утра и до поздней ночи не смолкал бертинский бас. Люди не спрашивали: «Не видали комиссара?», а говорили: «Комиссара не слыхали?» — и шли туда, где его слышали.

Так искал и Билибин:

— Вольдемара Петровича не слышали?

— Гремел тут, опосля вон там шумел.

А там отвечали:

— Был. Кричал. А теперь слышно — вон где кричит.

Так обойдя почти все деляны, побывав и на драге, и на стройке Дворца труда, под вечер нашел.

Издали Вольдемар Петрович походил на лихого запорожского казака с картины Репина. Грузный, головастый, выбритый наголо до блеска, с обвислыми черными усами. Засмеется — хохот на весь Алдан. А вблизи совсем иной: глаза печальные, пепельные, глубокая скорбная морщина на переносье, как шрам. Душа у него была всегда открытая, с людьми он разговаривал напрямки, в упор спрашивал и так же откровенно отвечал.

Билибин любил и уважал его за прямоту и честность, хотел быть похожим в этом на комиссара. Юрий Александрович остановился за широкой спиной Бертина, смешался в толпе приискателей, такой же бородатый, обросший, закопченный кострами и солнцем, и стал выжидать момент, когда можно будет обратить на себя внимание, посмеиваясь, слушал, как ратует комиссар за трезвый Алдан.

— Опять пьян, комариная душа? — подступил он к одному из «копачей».

— Выпил, товарищ политком, как на духу говорю, выпил! — с радостными взвизгами отвечала «комариная душа».— Вчерась выпил, ноне похмелился, завтра обратно — такое колесо! Потому как Алдан — не жилуха, и нашему брату без этого колеса никак невозможно!

— Это почему же? Я-то не пью!

— Дак вы партиец, а мы люмпен: любо — пей, любо — плюй! У вас — жилуха: жена-красавица, детки-малолетки, дом, хоть неказистый, а родной. А мы тут — перекати-поле. На жилухе и я не пил. Ей-бо!

— На жилухе-то и я не пил! — захихикал другой — А тут трезвый не бываю! А все почему? От тоски!

— А золото куда от тоски прячешь? Под двойное дно чемоданчика? Перепрячь, а то милиционеру скажу — найдет. Чего заморгал бельмами? Я твою комариную душу насквозь вижу. Вчера опять королю бороду причесал? Две сотни выиграл. А выпить на шармака норовишь.

— Всю дотошную про нашего брата знает,— загудели приискатели.— Дошлый вы, товарищ комиссар...

— Будешь с вами дошлый. Ну, ничего... Первую драгу имени Дзержинского пустили, Дворец труда построим... Рассеем мрак старого быта! Будет Алдан и социалистический, и трезвый!

— Зачем разыскиваешь-то? — обратился Вольдемар Петрович к Билибину.

Билибин промолчал, отошел от «копачей» подальше и лишь на повторный вопрос: «Ну?» — осторожно сказал:

— У вас есть какая-то записочка о Колыме?

— Ну, и что? Познакомиться хочешь?

— Если можно...

— Можно. Кому-кому, а Билибину — можно. Он дело делает. Я-то всю жизнь ищу золото на нюх да на слух, а он Алдан на научные рельсы ставит! Рудное золото нашел! Построим рудник Лебединый, фабрику поставим, город будет. На сто лет, говоришь, хватит?

— И даже больше.

— Ладно. Пошли ко мне. Проголодался, поди! Танюша картошкой покормит, а я тебе записочку покажу.

Таня поставила на стол огромный чугун картошки:

— Милости просим, Юрий Александрович. Картошечка молоденькая, без ножа чистится,— и сняла крышку.

Густой пар, давно забытый аппетитный запах ударил в ноздри Билибина, Юрий схватил самую крупную картофелину в лохмотьях тонкой кожуры, не очищая ее, макнул в берестяную солонку и затолкал в рот,

— Что же без масла-то и нечищеную. Может, поджарить? Вы какую больше любите, мятую или порезанную?

— Всякую, Татьяна Лукьяновна, всякую. И мятую, и резаную, и жареную, и пареную, и с маслом, и без масла, и в мундире, и без оного... Тысячу лет не едал! И одного чугунка будет маловато..,

— Ешьте, еще сварю.

ЗАПИСКА РОЗЕНФЕЛЬДА

Из толстой папки, на обложке которой красноармеец в буденовке пронзал штыком гидру буржуазии, очень похожую на верхнепермского, жившего двести миллионов лет назад, ящера, Бертин извлек и положил перед Билибиным тонкие листики с водяными знаками, а сам сел напротив.

Юрий Александрович, не переставая жевать картошку, уткнулся в написанные мелким бисером бумажки. Сначала он молча пробегал строки, потом, когда дошел до красочных описаний золоторудных жил, которые перед автором записки сверкали «молниеподобными зигзагами», стал вслух повторять отдельные фразы:

— «...хотя золота с удовлетворительным промышленным содержанием пока не найдено, но все данные говорят, что в недрах этой системы схоронено весьма внушительное количество этого драгоценного металла...»

И закончил громко, нараспев:

— «...нет красноречиво убедительных цифр и конкретных указаний на выгоды помещения капитала в предполагаемое предприятие, но ведь фактически цифровым материалом я и сам не располагаю: пустословие же и фанфаронада — не мое ремесло. Могу сказать лишь одно — средства, отпускаемые на экспедицию, окупили бы себя впоследствии ка Севере сторицею.

                                                                 Розенфельд.

                                           Владивосток, 25 ноября 1918 г.»

А Бертин положил перед Билибиным еще один листок, вырванный из школьной тетради:

— Карта.

Билибина карта умилила. Она была похожа на детский рисунок: горы изображались как песочные колобашки, тайга — елочками, болота — вроде ежиков, а золоторудное месторождение помечено тремя крестиками с надписью «Гореловские жилы». Никакого масштаба! Никакой привязки к какому-либо известному географическому пункту! Искать с такой картой «Гореловские жилы» безнадежно.

— Кто этот Розенфельд? И как все это оказалось у вас?

Вольдемар Петрович вздохнул:

— Разное о нем говорят: и проходимец, и купеческий прихвостень, и белый эмигрант. Был он приказчиком у благовещенского купца Шустова; скупал на Колыме пушнину, искал там же удобные торговые пути, интересовался, видимо, и полезными ископаемыми. Ну, где-то и наткнулся на жилы. Гореловскими-то назвал, видимо, потому что кварц ржавый, все его так называют... Без техники опробовать не смог, хотел вернуться на это место в будущем году с техникой и с людьми на средства своего купца. Но Шустов в это время обанкротился. Стал Розенфельд писать разным золотопромышленникам. Хотел, понятно, сам участвовать в этом деле, не по наивности, конечно, составил такую хитрую карту. Но тут началось: война, революции... Однако Розенфельд не успокоился. Эту записку он представил в правительство Дальневосточной республики. Во Владивостоке в двадцатом году ее обсуждали, даже организовали Колымскую рекогносцировочную экспедицию, вот — протокол ее заседания...