Рыцарь золотого веера - Николь Кристофер - Страница 31

– Почему?

– Наши руководители не знали сами, чего хотят, а их помощники давали противоречивые советы.

– Но ведь ты один из руководителей.

Уилл хотел было возразить, но потом передумал. Он был уверен, что принцу не нужны его объяснения.

– Я несу часть ответственности за несчастья, постигшие нас во время путешествия, господин принц. Я думаю, всё получилось бы иначе, будь я единственным начальником. Мне же приходилось убеждать, причём не всегда успешно.

Иеясу, улыбаясь, произнёс несколько слов.

– Мой господин удовлетворён твоими объяснениями и разрешает тебе вернуться в свою комнату. Он надеется, что тебе там удобно.

– Мне стало гораздо удобнее, господин Иеясу. Надеюсь, что так будет продолжаться и дальше.

Снова Иеясу улыбнулся.

– У моего господина ещё один вопрос к тебе, Уилл Адамс, – сказал Сукэ. – Как ты будешь проводить своё свободное время до следующего визита к принцу?

Думай, думай, думай. Нужно найти один-единственный правильный ответ. Уилл глубоко втянул воздух в лёгкие.

– Я начну изучать японский язык, господин Иеясу, чтобы во время нашей следующей встречи я мог бы разговаривать с вами как мужчина с мужчиной.

Иеясу пристально посмотрел на него, потом кивнул. – Мой господин доволен, – сказал Сукэ. – И я тоже, Уилл Адамс. Я сам буду обучать тебя нашему языку. А теперь нам пора уходить.

Двор следующего уровня цитадели, видный из окна камеры, не переставал удивлять Уилла. Даже несколько недель спустя. Сколько недель? Он почти перестал замечать время. Но всегда там было на что посмотреть – строевые упражнения солдат, выполняемые с обилием крика и топота; упражнения в стрельбе из лука, хотя навыки у всех и так были великолепные; прибытие и отъезд вельмож, каждого из которых сопровождала целая свита приближённых, несущих дары для квамбаку; посланцы из разных уголков Империи; странные существа, походившие на буддийских монахов, хотя, очевидно, у них было не меньше сект и групп, чем у христиан. Но ни разу не показался сам квамбаку. И, что ещё важней, его мать. А её фрейлины?

Наверное, они никогда не выходят из стен замка. Так что, скорее всего, ему их больше не увидеть. Всё время его не оставляли сомнения. Принц Иеясу был удовлетворён его ответами – во всяком случае, так сказал ему Сукэ. Сукэ сдержал своё обещание и ежедневно по нескольку часов обучал его японскому языку, перемежая эти уроки уроками голландского, которому учился у Уилла, к вящему удовольствию Мельхиора, находившего в них много забавного. Теперь Уилл мог немного говорить по-японски, хотя чтение по-прежнему оставалось проблемой. Но к чему? Принц Иеясу выглядел довольным. Но, с другой стороны, он не показывал своего неудовольствия и в первую их встречу. Так они и ожидали, терзаясь сомнениями. Потому что в дополнение к бесконечным событиям во дворе там регулярно показывались колонны скованных цепями преступников вроде виденных в Бунго – они проходили печально свой последний скорбный путь и скрывались в воротах. Кто бы мог поручиться, что в один прекрасный день они тоже не отправятся туда же? Потому что и здесь были португальские священники, причём значительно больше предполагаемого.

Он спросил об этом у Сукэ, но министр уклонился от прямого ответа. Иезуиты начали проникать в страну около шестидесяти лет назад, вёл их знаменитый Франсис Ксавьер, о котором слышал даже Уилл. Ода Нобунага – великий полководец, начавший объединение страны примерно в то же время, когда королева Англии взошла на престол, – с радостью приветствовал христиан, потому что столкнулся с противодействием не-исчислимого буддийского монашества, а христиане оказались полезными союзниками. Нобунага сломил сопротивление буддистов после длительной осады этой самой крепости, которая была раньше их оплотом. Но после его смерти Хидееси решил, что христиане представляют для сильного правительства не меньшую угрозу, и начал их преследовать, что привело к распятию не одного новообращённого. Странно, что после смерти Хидееси, сказал Сукэ, священников снова стали привечать в Осаке. Конечно, Хидеери всё ещё был мальчиком, полностью зависящим от своей матери. А Едогими не была христианкой, по крайней мере открыто, но многие из её окружения христианами были – как мужчины, так и женщины. И Магдалина тоже?

– А что же Иеясу? – спросил Уилл.

– Принц Иеясу оценивает каждого человека согласно его достоинствам, независимо от его вероисповедания, – ответил Сукэ. – Он не будет ставить тебе в вину христианскую веру.

Не Иеясу. Тогда кто же? Может быть, сам Сукэ? Ведь он не только учил его японскому языку. Видя, что ни ему, ни Мельхиору не нравится идея купания с мальчиками, Сукэ с готовностью предложил присылать девушек. И действительно, теперь их ежедневные омовения обслуживались разными молодыми девушками. Но они отказались от любых других услуг. По крайней мере, отказался он, а Мельхиор, поворчав немного, последовал его примеру.

А, собственно, почему? Боже, как его мучило желание. Как он сходил порой с ума от этого. А здесь в этом не будет никакого греха. Здесь. Но где это – здесь? Это конкретное место? Или вечность внутри человеческого разума? Чего он боится? Он бы увязался за любой шлюхой из лондонского борделя без всякого зазрения совести. Хотя нет. Он бы прислушался к голосу совести, сделал все точно так же, а потом неделю мучился бы. Так он боится этого? Что здесь не останется никакой совести? Всего лишь сделка с дьяволом, которая оставит его обречённым? Какая чушь. Ведь что такое совесть, как не изобретение человечества? Христианского человечества. По крайней мере, в делах плотских. Как глупо, что человек, перед которым раскинулось огромное поле деятельности, должен проводить столько времени в мучительных размышлениях по поводу того, что делать с частью своей изголодавшейся плоти. Он же не размышляет постольку над позывами своего желудка или над жаждой, которую можно утолить стаканом вина.

Так почему? Потому что он боится самих женщин? Если нагота для них ничего не значит, если даже прикосновение к мужскому телу, интимное поглаживание во время купания ничего для них не значат, что же сможет превратить их обратно в настоящих женщин? Или он боится собственной неспособности удовлетворить их запросы?

Или же он боится, что сам превратился в японца? А почему, собственно? Пока что все виденное им – эти люди, их образ жизни, их отношение к ней – превосходило Англию по всем показателям. Да и всю Европу. Возможно, именно здесь существование людей подчинено только материальному началу. Возможно, здесь никогда не появился бы Марло. Так, может быть, им и повезло в этом смысле? Ведь, конечно же, Марло не был счастлив. Что толку признать человека гением только после его смерти?

Так почему? Или он продолжал казнить себя за то, что выжил в этом путешествии, тогда как все остальные – Тим и Том, молодой Спринг, Жак Маху – умерли? Какая чушь. Что же теперь, отказывать себе всю оставшуюся жизнь? Или это было потому, что он, англичанин, чужд этой культуре – из-за этого он по-прежнему мечтал об одной-единственной, о Зенократе? Как он мечтал много лет о Мэри. А теперь он видел ту единственную женщину, которую Бог создал для него, и, принадлежа к нации скорее мечтателей, а не дельцов, он теперь предпочитает мечтать о ней, а не действовать?

Вот бы Сукэ рассмеялся. И Тадатуне. И Магоме Сикибу.

А Пинто Магдалина? Он отвернулся от окна. В этот момент дверь открылась, и… на пороге стояла она.