Непрошеная повесть - Нидзё - Страница 48

Праведник славился красноречием, я с волнением слушала его похвальное слово настоятелю, в котором перечислялись благие деяния покойного, и рукава мои не просыхали от слез.

Я безвыходно затворилась в этом храме. Вскоре наступило пятнадцатое число второй луны, день, когда Шакья-Муни переселился в Нирвану. С давних пор повелось отмечать этот грустный день, но в этом году, в моем горе, он показался мне особенно скорбным. В этот день в покоях праведника всегда читали и толковали Лотосовую сутру, чтение начиналось в день весеннего равноденствия и продолжалось четырнадцать дней. Я была рада, что оказалась в храме как раз во время этой торжественной службы. Монахи ежедневно читали поминальные молитвы по настоятелю. Я не смела во всеуслышание объявить, от чьего имени возносят эти молитвы, указала только — «от человека, связанного нерушимым союзом», а в последний день службы написала:

Не скоро настанет иного рожденья заря и выглянет месяц — сквозят тоской несказанной закатного солнца блики…

За все время, что я жила затворницей в храме на Восточной горе Хигасияма, государь ни разу не написал мне. «Так и есть, он забыл меня!» — со страхом думала я. Наконец, я решила, что завтра вернусь в столицу. Все вокруг казалось унылым и безотрадным… Один за другим совершались четыре молебна — шла служба Нирваны: праведные монахи бодрствовали всю ночь, читая молитвы. Я тоже проводила ночь в молитвенном зале. Подстелив под го лову рукав, я ненадолго вздремнула, и во сне, как живой, мне привиделся настоятель. «Долгий путь во мраке — такова наша жизнь в скорбной земной юдоли!»— сказал он и обнял меня… Той же ночью я захворала, да так тяжело, что почти теряла сознание. Праведный старец уговаривал остаться в храме еще хотя бы на один день, подождать, пока мне станет полегче, но за мной уже прислали карету, отправлять ее назад было неудобно и сложно, и я пустилась в обратный путь, в столицу. У Западного моста через речку Имадэгаву, неподалеку от храма Киёмидзу, мне почудилось, будто тот, чей образ приснился мне накануне, наяву вошел ко мне в карету, и я потеряла сознание. Служанка привела меня в чувство. Мы приехали в дом кормилицы, и с этого дня я захворала, да так, что не могла проглотить даже глотка воды. Так, между жизнью и смертью, я оставалась до конца третьей луны, а когда, наконец, пришла в себя, обнаружилось, что я снова в тягости. С той памятной ночи, когда мы в последний раз встретились с настоятелем, я блюла чистоту, можно сказать — ни с кем даже взглядом не обменялась, стало быть, не оставалось сомнений, кто отец моего ребенка. Союз с настоятелем причинил мне одно лишь горе, и все же мысль о том, что наша связь тайным образом не прервалась, согревала мне душу, уже теперь я с любовью думала о ребенке и вопреки всем доводам разума с нетерпением ждала его появления.

Некоторое время спустя — помнится, был двадцатый день четвертой луны — государь послал за мной людей и карету, мол, я ему зачем-то нужна, но я еще не совсем оправилась после болезни, нужно было беречь здоровье, и я ответила, что не могу приехать, ибо хворала долго и тяжело. Он написал:

Представляю себе, как ты непрерывно льешь слезы. Очевидно, твой старый возлюбленный больше тебе не нужен…»

Прочитав это письмо, я подумала только, что государь недоволен — зачем я так сильно горюю о настоятеле. Оказалось, однако, совсем другое.

…Когда государь Камэяма еще не передал трон наследнику, при его дворе служил сын моей кормилицы, Накаёри, курандо [92] шестого ранга. (После отречения государя ему, как водится, присвоили следующий, пятый ранг.) И вот кто-то распустил слух, будто сей Накаёри свел меня с государем Камэямой, тот не чает во мне души, и по этой причине я будто бы собираюсь покинуть нашего государя… Разумеется, я понятия не имела об этих толках.

Здоровье мое тем временем улучшилось. «Надо вернуться на службу, пока моя беременность еще не заметна…» — решила я и в начале пятой луны прибыла во дворец. Но что это? Государь вовсе не обращал на меня внимания, и хотя внешне относился ко мне как будто по-прежнему, на сердце у меня все время лежала тяжесть. Всю пятую луну я прослужила во дворце как обычно, в унынии встречая и провожая утро и вечер, а с наступлением шестой луны уехала домой под предлогом траура по близкой родне.

На этот раз мне хотелось, чтобы предстоящие роды совершились в глубокой тайне; я поселилась у родных неподалеку от Восточной горы Хигасияма и жила там, таясь от всех. Впрочем, никто особенно не стремился меня проведать. Мне казалось, я стала совсем иной, да и обстановка, в которой я очутилась, тоже совсем не походила на все, к чему я привыкла. В конце восьмой луны я почувствовала приближение родов. В прежние времена я тоже скрывалась, но все же многие меня навещали, на сей раз одиночество делил со мной лишь печальный голос оленя на крутых горных вершинах. Тем не менее роды прошли благополучно, родился мальчик. Я полюбила его с первого взгляда. «Мне снилось, будто мы — уточки-неразлучницы…»— говорил настоятель в ночь нашей последней встречи, и я, как предсказывал этот сон, понесла… Что сие означает? Я всегда страдала оттого, что с двух лет рассталась с матерью и даже не помню ее лица; а этот ребенок еще в материнской утробе уже лишился отца… «Как же он будет со временем горевать об этом!»— с грустью думала я и ни на минуту не расставалась с дитятей, все время Держала его подле себя. А тут как раз вышло так, что долго не могли найти кормилицу, искали повсюду, но безуспешно. Ребенок оставался со мной, я любила его всем сердцем, и если, бывало, он обмочит пеленки, я, вне себя от жалости, поспешно хватала его в объятия и клала рядом, в свою постель. Впервые дано мне было в полной мере изведать всю глубину материнской любви.