Звезды – холодные игрушки - Лукьяненко Сергей Васильевич - Страница 30

Я встал и двинулся по проходу. Вот так, наверное, и мои родители летели… спокойно и беззаботно. Наверное, поуже были проходы между рядами, и не в каждое кресло был вмонтирован телевизор и телефон. А так – мало что изменилось. Та же дюралевая труба с крыльями и турбореактивными движками. Те же двести пятьдесят – триста метров в секунду. Такие смешные цифры – по сравнению со «скоростями убегания». Абсолютный покой по сравнению с джампом.

Но этой скорости вполне хватило, когда на высоте десять тысяч метров у «тушки» разрушилось правое крыло…

О чем они думали, мои незнакомые и молодые родители, в ту последнюю минуту, когда самолет, потеряв управление, кувыркался, приближаясь к земле? Обо мне, может быть. О том, как правильно сделали, не взяв меня с собой.

Я дернул дверь туалета, но она была закрыта. Прислонился к обитой синтетической тканью стене. Опустил руку в карман, достал фотографию и газетную вырезку двадцатитрехлетней давности.

Мне не хотелось смотреть в лица родителей. Это было бы нечестно. Тем более здесь и сейчас. Я смотрел на себя, маленького и капризного, вырывающего ладошку из руки отца. Ведь он не виноват, этот мальчик, которым был я…

Я развернул хрупкую бумагу. «Президент соболезнует…»

Зачем я взял эту вырезку? Что хочу найти в профессионально соболезнующих строках? Никогда ведь не пытался узнавать детали той катастрофы. И правильно делал, наверное.

«Представитель „Российских авиалиний“ категорически отверг версию о кавказском или крымском следе, отметив, однако… Уже найден один из „черных ящиков“, и ведется расшифровка… Более ста погибших, включая двенадцать детей…»

Ля-ля-ля, три рубля… Я знаю, каково это сочувствие – со стороны. Густо замешенное на любопытстве, облегчении и праведном гневе… направленном на стрелочников. В данном случае – на механиков, выпустивших в полет древний лайнер.

«В Новосибирск прибывают родственники жертв авиакатастрофы. Одним из первых прибыл известный политолог и публицист Андрей Хрумов, потерявший в катастрофе всю семью – сына, невестку и двухлетнего внука. Наш корреспондент попытался взять интервью у…»

Ля-ля-ля… три рубля…

Я закрыл глаза.

«Наш корреспондент», ты же ошибаешься! Дед не мог потерять меня. Вот он я. Стою в металлической сигаре, мчащейся над заброшенным обелиском в сибирской тайге. Я живой!

«К сожалению, процитировать ответ Хрумова мы не рискнем. Но реакцию убитых горем людей представить несложно. Боль и отчаяние…»

Я ведь живой!

Я остался не только на старой фотографии! Я вырос и стал летчиком! Наперекор судьбе, убившей родителей! Назло всему! Я живой!

«Сила удара была такова, что процесс опознания…»

– Нет… – прошептал я, комкая вырезку. Хрупкая бумага ломалась по сгибам. – Нет!

Какая еще сила удара? Меня не было в том дюралевом гробу!

Стюардесса остановилась рядом и взяла меня за локоть.

– Петр Данилович? Вам нехорошо?

Я сглотнул, глядя в ее встревоженное лицо. Девочка, да как ты не понимаешь? Мне не может быть хорошо или плохо! Меня просто нет! Я где-то там, внизу, в ветвях сосняка и густой траве, в иле, на дне заполнившейся водой воронки! Десять килограммов хрупкой плоти так и не стали здоровым мужиком, воплотившим все мечты деда.

– Петр Данилович… – Девушка попыталась потянуть меня к ближайшему креслу.

– Ничего… – прошептал я.

– Что – ничего?

– Уже – ничего. – Я отвел глаза. – Все прошло. Я… растерялся…

Она непонимающе смотрела на меня.

– Простите… – Я вырвал руку, отталкивая улыбающегося японца, протиснулся в туалет. Японец торопливо извинился вслед. Я захлопнул дверь, прижался лбом к безукоризненно чистому зеркалу. Нужник благоухал розами. В настенном экране шли мультики, как и сто лет назад глуповатый кот гонялся за хитроумным мышонком. Все надежно и незыблемо.

Подняв фотографию, я всмотрелся в светловолосого мальчика.

Прости, малыш. Ты не смог стать мной. Ты превратился в часть Земли. А я стал тобой. Взял твое имя и судьбу. Вырос, считая себя Петей Хрумовым, внуком «известного политолога и публициста».

Что мы думаем о Сильных, воспитывающих из не принадлежащего им человечества космических извозчиков?

Что мы подумаем о человеке, взявшем на воспитание ребенка с единственной целью – вырастить спасителя человечества?

Я ведь не очень-то и похож на него. Только цветом волос. Даже глаза у него темные, а не голубые. Так просто было думать, что я повзрослел и изменился.

Не оставлять за спиной ничего?

Так мне и нечего оставлять, дедушка… простите, Андрей Хрумов. Мне нечего оставлять. Я один в этом мире. Мне ничего не принадлежит. Даже любви и дружбы я избежал – ведь это сковало бы меня. Вы воспитали меня великолепно, Андрей Валентинович.

Нобелевская премия ваша по праву.

Склонившись над унитазом – подкрашенная багровым ароматизатором лужица воды казалась кровью, – я закашлялся. Меня начало подташнивать, что-то кислое и мерзкое рвалось наружу. Я попытался задавить рвоту, но стало только хуже.

Меня вывернуло наизнанку, вырвало непереваренным завтраком и французским вином, я оперся руками о вогнутую стену, за которой ревел рассекаемый лайнером воздух, и простоял минуту, пошатываясь. В ногах была слабость, во рту горечь.

Газетной вырезки как раз хватило, чтобы вытереть пальцы. Фотографию я порвал на мелкие клочки и бросил в унитаз.

Не оставляй ничего позади…

Припав к крану, я прополоскал рот теплой, пахнущей дезинфекцией водой. Она казалась приторно сладкой. Как любовь деда – для бесхозного сиротки, взятого вместо погибшего внука.

Вы долго выбирали меня, Андрей Валентинович? Здорового и умного? Податливого к воспитанию? Не отягощенного дурной наследственностью? Того, кто воплотит мечты о величии человечества?

Но ведь и отбракованный материал зря не пропал. Дед и за умненькой девочкой Машей приглядывал. И не только за ней, вероятно. Сколько вас, несостоявшихся Петров Хрумовых, выросших под заботливым присмотром Фонда Хрумова, получивших образование, работу и веру в великое будущее человечества?

Я просто самый удачливый. У меня была иллюзия семьи.

Зато иллюзию свободы имели мы все.

Глава 3

От Хабаровска до Свободного мы летели в вертолете Роскосмоса. Данилов поглядывал на меня, но молчал. Лишь на подлете, когда вертолет пошел на снижение, полковник склонился ко мне и сказал:

– Извини, Петя. Разбередил я тебе душу…

Он и впрямь решил, что случайным напоминанием о родителях испортил мне настроение? Какая ерунда. Это не мои родители падали навстречу холодной тайге. Это не мою плоть и кровь разметало по сопкам.

Я – никто.

Зомби, гомункулус, подкидыш. Отброс общества, вытянувший счастливый билет, чтобы когда-нибудь этому обществу послужить.

Я верил в любовь и дружбу, в бескорыстие и преданность. Любовь сменилась расчетом, дружба – деловыми отношениями, бескорыстие обернулось удачным вложением капитала, преданность – просто предательством.

– Надоело быть хорошим мальчиком… – прошептал я.

– Что? – Данилов, наверное, подумал, что не расслышал.

– Надоело быть хорошим мальчиком! – крикнул я. Голос тонул в рокоте винтов, но теперь полковник понял. Пожал плечами и отвернулся.

Пускай.

Считай меня истериком, ты, сотрудник ФСБ, совладелец «Трансаэро», бывший военнопленный, лучший пилот компании! Тебе не осознать того, что я понял при одном взгляде на твою старую фотографию. Тебя сломали давным-давно, погнав на войну, приговорив к смерти, выкупив из плена за два эшелона с мазутом. Ты уже не умеешь ломаться сам, любой удар придется по старому надлому.

А я пока – умею.

Надоело быть хорошим мальчиком.

…Номер, который мне отвели в гостинице, был куда лучше, чем обычно. Конечно, я ведь теперь не рядовой смертник, шныряющий по Вселенной на древнем корабле. Я в экипаже Данилова.

Швырнув «дипломат» на кровать, я плюхнулся в кресло. Едва занимался бледный рассвет, но и в коридорах, и в парке перед гостиницей было шумно. Космодром не спит никогда. Рейсы, рейсы – дырявя озоновый слой, отравляя воздух и землю, безвозвратно теряя бесчувственный металл и наивных пилотов. За кусок инопланетного дерьма, за тарелку чечевичной похлебки, за небо, в котором нет кораблей Сильных. А за что буду умирать я?