Тесей. Царь должен умереть - Рено Мэри - Страница 75

Я лежал на спине и слушал с раскрытыми глазами. Вдруг появилась какая-то тень. Когда тушили лампы, в Бычьем Дворе всегда кто-то куда-то крался - но это был Аминтор. Он наклонился ко мне и прошептал:

- В этом году рано началось, Тезей. Критяне говорят, на полмесяца раньше обычного. Это мойра, Тезей, никто тут не в силах помочь, но мы можем обойтись и сами.

- Да, - говорю, - мы обойдемся. Быть может, брат Гелики не добрался до Афин…

Критяне уже неделю ждали этого ветра, но Аминтор дрался вместе со мной на Истме и в Аттике - и теперь хотел спасти мой престиж.

На другой день Фалестра затащила меня в угол:

- Что с тобой, Тезей? У тебя такой убитый вид!… Никто не думает о тебе хуже из-за того, что задул этот ветер. Это было прекрасно придумано про эллинский флот, так мог говорить лишь настоящий воин. Надежда на помощь помогла нам подготовиться, а теперь нам помощь не нужна!

Она хлопнула меня по плечу, как мальчишка, и зашагала прочь. Но я чувствовал, что над Бычьим Двором нависла тень, и она это тоже знала.

На следующую встречу в архивном подвале я шел медленно, через силу, но старый Пирим лишь кивнул мне с угрюмой улыбкой, словно мы с ним выиграли пари. Он был человек закона, как говорят на Крите, а у них профессиональная привычка - ожидать худшего. Я ничего не обещал, потому у него не было ко мне никаких претензий. Он неожиданно сказал: «У сына есть план. Рискованный, правда, но за неимением лучшего может пойти». Голос был суров и бесстрастен, но в глазах его я заметил гордость и печаль.

Его сын- воин, Алектрион, шагнул вперед. Среди пыльных полок и иссохших пергаментов он смотрелся словно зимородок на засохшем дереве: тусклый свет играл бликами в его ожерелье из розового хрусталя и налокотниках из чеканной бронзы; на поясе сверкали зеленые жуки, что египтяне сушат специально для украшений; и от него шел запах гиацинтов. Он сказал, что если один из вождей клики Астериона умрет, то они все будут присутствовать на его похоронах; и в это время, пока их не будет, мы можем захватить Лабиринт.

- Хорошо придумано, - сказал я, - а кто-нибудь из них болен?

Алектрион рассмеялся. Зубы у него были белые-белые; у них есть такая смола - мастика называется, - так критские модники ее специально жуют, чтобы зубы отбеливать. Рассмеялся он.

- Да, - говорит. - Фотий болен, хоть он еще не знает об этом.

Это был начальник личной стражи Астериона, здоровенный парень эллинского телосложения, со сломанным от кулачного боя носом. Я поднял брови.

- Как это можно сделать? - спрашиваю.

- О! Он очень заботится о своем здоровье. Единственный способ - заставить его драться. Я это сделаю, и он, по-видимому, выберет копья.

Что на Крите еще бывают смертельные оскорбления - это была новость для меня. Но я думал не об этом, а о том, что вот такого человека, как Алектрион, нам ни в коем случае нельзя терять. Но он был старше меня на пять лет, так что я не мог с ним спорить, я только спросил:

- Когда это случится?

- Этого я сказать не могу. Мне нужен правдоподобный повод для ссоры, иначе он догадается, что здесь что-то нечисто. Но держи своих людей наготове.

Я согласился, и мы разошлись: они с отцом к лестнице, по которой спускались сюда, а я - наверх, к святилищу. Мы никогда не пытались провожать друг друга, даже взглядом, и самые близкие их друзья среди придворных не знали места наших встреч. От тайны подвалов зависело все наше дело.

Я пришел к Ариадне и рассказал свои новости. Она обрадовалась, что не мне надо биться с Фотием, - его трудно будет убить, - потом спросила, когда будет поединок, - она должна его видеть… Я сказал - не знаю. И больше мы не разговаривали ни о чем. Со всеми этими заботами нам не хватало времени на любовь; расставаясь, мы часто мечтали о том, что вот поженимся - и не будем вылезать из постели аж пока солнце не поднимется над горами высоко-высоко… А следующая ночь была ночью поста: завтра - Бычья Пляска.

Но вечером, после ужина, у дверей Бычьего Двора раздался смех и звон золота. Удовольствие пройти к нам после наступления темноты недешево стоило. Вошел Алектрион, оживленный, блестящий, в юбочке, усыпанной жемчугом, с жасмином в волосах, в ожерелье из полосатого сардоникса… Он разгуливал среди плясунов, заигрывая то с одним, то с другим, болтая о ставках пари и о новом быке, - как болтал бы любой светский шалопай, - но я заметил его ищущий взгляд и пошел ему навстречу. «О, Тезей!… - он состроил мне глазки и игриво поправил прическу. - Нет, клянусь, ты - это само непостоянство! Ты забыл о моем пире и поужинал здесь! У тебя камень вместо сердца, клянусь!… Но я и сейчас готов тебя простить, если ты придешь послушать музыку. Но поспеши - вино уже налито…» Я извинился перед ним и пообещал тотчас быть. «Вино уже налито» - это значило, что дело не терпит отсрочки.

Мы вышли в Большой Двор. Было еще рано, но там было море света от ламп и множество людей с факелами. Он остановился у колонны, облокотился на нее по-критски небрежно и изящно… «Как ты можешь быть таким жестоким?!» - это мимо нас кто-то прошел. Он потрогал мое ожерелье, притянул меня к себе и сказал тихо: «Минос послал за вами. Путь отмечен как в тот раз, вы должны пойти туда один». Казалось, он выучил эти слова наизусть, но до сих пор у меня не было связи с царем иначе, как через Богиню… Я смотрел ему в глаза, пытаясь разгадать, что это - не ловушка ли. Его критское обличье, его щегольство, фатоватые манеры - все стало подозрительно, раз уж я усомнился в нем. Он встретил мой взгляд и взял меня под руку - со стороны глядеть, так нежно взял, но пальцы впились словно бронза: «У меня есть пароль для вас. Полюбуйтесь - и возьмите словно это мой подарок. - Он раскрыл ладонь. - Я должен был сказать вам, что он очищен огнем… Носи его, дорогой мой, и думай обо мне!» - мимо снова кто-то прошел.

Перстень на его ладони был очень старый, очень тяжелый, из бледного золота. Гравировка в древнем стиле - плоская и угловатая - была сильно потерта, но можно было различить изображение: до плеч человек, а выше бык.

Он вложил перстень мне в руку и глянул предостерегающе… Я улыбнулся и стал разглядывать перстень, любуясь им в свете лампы; потом обнял его за плечи, как бывало обнимались при мне юноши на Крите, поцеловал в щеку возле уха, и шепотом:

- Этого достаточно, - говорю. - Что ему нужно?

Он обнял меня за талию и поцеловал так же…

- Не сказал. Но что-то серьезное. - Потом глянул через мое плечо… - Люди Астериона! Мы вряд ли удачно смотримся вместе, уходите, быстро.

Я застенчиво оттолкнул его и ушел. Чувствовал себя дурак дураком от всего этого театра, но в Алектрионе больше не сомневался.

Внизу в подвалах на прежнем месте был привязан второй шнур и горела такая же лампа, как в тот раз. Я не ходил этим путем один. Когда идешь с девушкой, то естественно ждешь от себя храбрости - и на самом деле не боишься; но теперь эти древние переходы внушали цепенящий ужас; казалось, по ним бродят мертвецы, раздавленные здесь, когда гневался Сотрясатель Земли; и летучие мыши, что порхали вокруг лампы, были словно души, не перешедшие Реку… Когда я дошел наконец до часового, что глядел пустыми глазницами из-под истлевшего шлема, то словно товарища встретил: про него я хоть знал, кто это, и знал что он принадлежит богу. Я приветствовал его знаком примирения, а он словно ответил «Проходи, приятель».

Дошел до двери, задул лампу, остановился, прислушался… На лестнице никого не было. Я прошел в дверь, закрыл ее за собой и на этот раз увидел - луна светила, - что дверь слилась со стеной и роспись сделала ее совершенно незаметной. Там было лишь одно отверстие - в него проходил палец до засова. Белый лунный свет падал на большую лестницу, но трон был в тени. Я бесшумно прошел через зал - из-под двери выбивалась тонкая полоска света, доносился запах ладана… Я тихо постучался - его голос позвал меня.

Он сидел в своем кресле с высокой спинкой, все в той же маске, руки так же лежали на коленях… Но что-то изменилось в комнате, я не сразу понял что. Не было его носилок. Перед подставкой, на которой что-то было - герб или идол - не разобрать в дыму - перед подставкой курился ладан… И сам он был не таким, как раньше: хоть лицо его было скрыто, но чувствовалась сила и спокойствие в нем.