Тесей. Бык из моря - Рено Мэри - Страница 2

Придворный сказал:

- Его видела стража с северной стены и наблюдатель с крыши. Их показания совпадают, он был один. Стража видела, как он вышел на балкон над пропастью, встал прямо на балюстраду и поднял руки. А потом - прыгнул.

Я глянул на правую сторону его лица, потом на левую… Их показания не совпадали.

- Когда это было? - спросил я.

- Из Суния прискакал гонец с вестью, что мимо мыса проходит корабль. - Он говорил, глядя в сторону, мимо меня. - Царь спросил: «Какой парус?» Гонец ответил: «Критский, мой господин, сине-черный, с быком». Он приказал накормить гонца и ушел к себе. Больше мы его не видели.

Было ясно, этот человек знал, о чем говорит. Потому я повысил голос, чтобы было слышно всем.

- Я всегда буду скорбеть об этом, - сказал я. - Теперь я вспоминаю, как он просил меня поднять белый парус, если буду возвращаться невредимым. С тех пор было столько всего - год с быками, землетрясение, восстание, война!… Моя вина - я забыл!

Старый камергер, белый и безукоризненный, как шлифованное серебро, выскользнул из толпы. Некоторые колонны в царском доме не боятся землетрясений, в этом их предназначение…

- Мой господин, - сказал он, - не кори себя, он умер смертью Эрехтидов. Царь Пандион в свое время ушел из жизни так же, на том же самом месте; и царь Кекроп - с бастиона своего замка на Эвбее… Знак свыше был ему, не сомневайся, и твоя память промолчала лишь по воле богов. - Он улыбнулся мне серьезной серебряной улыбкой. - Бессмертные знают букет молодого вина, они не дадут перестояться божественному напитку.

При этих словах вокруг заговорили. Тихо и с подобающим приличием, - но в голосах слышалось ликование, как в криках бойцов при виде бреши, пробитой кем-то другим.

Сквозь причесанную бороду отца я видел его усмешку. Он правил смутным царством пятьдесят лет и кое-что понимал в людях. Он казался сейчас меньше, чем был, когда я уезжал; или, быть может, я подрос немного за это время?…

- Вы свободны, господа, - сказал я.

Они ушли. Женщины покосились на меня украдкой - я услал и их. Но они забыли старую Микалу, которая пыталась подняться с негнущихся колен, цепляясь за столбик кровати. Я подошел, поднял ее, и мы снова встретились взглядом.

Она неуклюже поклонилась и хотела уйти, но я взял ее за руку - мягкая дряблая кожа на хрупкой косточке - и спросил:

- Ты видела это, Микала?

Она еще больше сморщилась и стала вырываться, как пойманный ребенок. Косточка вертелась, а дряблая плоть была неподвижна в моей руке, и череп ее просвечивал розовой цыплячьей кожицей сквозь тонкие редкие волосы…

- Отвечай, он говорил с тобой?

Она замигала.

- Со мной?… Мне никто ничего не говорит, в дни царя Кекропа мне уделяли больше внимания… Тот сказал мне, когда ему был зов. Кому бы еще он мог сказать? - в его постели была я… Он говорил: «Послушай, еще, вот опять, послушай Микала… Наклонись девочка, приложи ухо к моей голове… Ты услышишь, это как колокол - гудит…». Я наклонилась, раз ему так хотелось… Но он отодвинул меня рукой и поднялся обнаженный, и пошел - как будто задумался - прямо из постели - на северный бастион - и вниз… Без звука…

Она рассказывала эту историю уже шестьдесят лет, но я дослушал до конца.

- Ладно, - говорю, - это все про Кекропа. Но здесь лежит мертвый Эгей, что сказал он?

Она пристально смотрела на меня. Старая колдунья, доживающая свой век; усохший младенец, из глаз которого глядел древний Змей Рода… Но вдруг снова заморгала, захныкала, что она всего лишь бедная старая рабыня и давно потеряла память…

- Микала, - сказал я, - ты меня знаешь? Брось меня дурачить!

Она вздрогнула - и вдруг заговорила, словно старая нянька с ребенком, что топнул на нее ножкой.

- О да, я знаю тебя! Юный Тезей, которого он зачал в Трезене на девчонке царя Питфея, шустрый малый, которому везде все надо… Ты остался таким же чужим и чудным, как и рос, - словно любовник богатого вельможи или бродячий танцор!… Ты с Крита прислал с шутом весть, что он должен послать корабли против царя Миноса и привезти вас домой. С этого все и пошло. Немногие знали, что его гнетет, но я - я все знаю.

- Ему надо было выступать, а не горевать, - сказал я. - Крит прогнил до основания, и я знал это. Я это и доказал, поэтому я здесь…

- А ему!… Думаешь ему было легко поверить тебе? Ведь его собственные братья воевали с ним за престол. Лучше бы он поверил оракулу Аполлона, прежде чем распустить пояс твоей матери!… Да, он выбрал жребий себе не по силам, бедняга.

Я отпустил ее. Она стояла, растирая руку, что-то ворчала про себя… Посмотрел на отца - из-под ткани на голове струйкой сочилась кровь.

Я отступил на шаг. И чуть не расплакался перед ней, как плачет ребенок своей няне: «Сделай, чтоб этого не было!» - но она отодвинулась, как змея уползает к своей норе при звуке шагов.

У нее были агатовые глаза - и вообще она была из древнего берегового народа, и знала земную магию и язык мертвых в обители тьмы… Я знал, чьей слугой была она, - не моей: Великая Мать всегда поблизости, там где мертвые.

Никто не станет лгать, когда слушают Дочери Ночи, и я сказал правду:

- Он всегда боялся меня. Когда я впервые пришел сюда победителем с Истма, он пытался меня убить. Из страха…

Она кивнула. Она и впрямь знала все.

- Но когда он узнал, что я его сын, мы поладили достойно: я побеждал в его войнах, он мне оказывал почести… Казалось, мы любим друг друга, как должно. Он пригласил меня сюда… Ты же видела нас по вечерам, когда мы говорили у огня.

Я снова повернулся к нему. Кровь больше не текла, но еще не засохла на щеке.

- Если б я хотел ему зла - стал бы я его спасать в бою?!… Под Сунием мой щит закрыл его от копья… И все-таки он меня боялся. А каково мне было на Крите?… Но я чувствовал, что он все равно боится. Что ж, теперь у него была причина: он предал меня с кораблями, и это могло бы нас рассорить; на его месте я бы умер от стыда…

Сказав это, я испугался: не подобало говорить так при нем, и Дочери Ночи такие вещи слышат… Что-то холодное коснулось моей руки… Меня затрясло, - но это был нос того белого пса; он прижался к моему бедру, и живое тепло успокаивало.

- Прежде чем поднять парус, я молил Посейдона о знамении. Я хотел прийти к нему раньше, чем он узнает о моем возвращении. Чтобы доказать, что я пришел с миром, что нет во мне зла за то дело с кораблями, что я спокойно ждал бы своего времени править… Я молился, - и бог послал мне знак, о котором я просил.

Хранители Мертвых молча приняли мои слова. Слова… Слова не смывают крови - расплата впереди… Однако, хотел бы я успеть поговорить с ним как мужчина с мужчиной. Я боялся, он сделает это от страха, а он сделал - от горя; была в нем эта мягкость под всей его изворотливостью… И все-таки так ли это было? Ведь он был Царь. В горе или нет - он должен был назначить наследника, распорядиться государством - не оставлять хаос после себя… Уж он-то это знал!… Быть может, правда, что бог позвал его?

Я взглянул на Микалу, но увидел всего лишь старуху-рабыню. И пожалел, что сказал так много.

Она подковыляла к покойнику, взяла полотенце, оставленное женщинами, вытерла ему лицо… Потом повернула кверху его ладонь - коченеющее тело двигалось неподатливо, - посмотрела, положила руку на место и взяла мою. Казалось, что ее рука холодна от прикосновения к мертвому. Пес заволновался; скуля, втиснулся между нами; она отогнала его и отряхнула платье.

- Да, да!… Его жребий был слишком тяжек для него… - Гаснущее пламя блекло в ее водянистых глазах. - А ты, ты иди со своей судьбой, но не перешагивай черты. За чертой - тьма… Истина и смерть придут с севера с падающей звездой…

Она скрестила руки и закачалась, и голос ее стал пронзительным, как вопль по покойнику… Потом выпрямилась и резко крикнула:

- Не выпускай быка из моря!

Я ждал, но она умолкла. Глаза ее снова опустели… Я шагнул было к ней, но подумал: «Какой смысл? Все равно ведь ничего не добьешься от нее…»